Джинн Калогридис - Договор с вампиром

Он показался мне моложе и обаятельнее, чем в жизни, и это тоже меня не удивило. Я не испытывала ни страха, ни потрясения, ни даже неловкости от того, что дядя оказался ночью в моей спальне. Наоборот, я – грешная женщина – бесстыднейшим образом протянула к нему руки и прошептала:

– Дядя, как я рада, что вы пришли!

Он стоял молча, не шевелясь, будто ему не хотелось двигаться. Я чувствовала, как напряглись мышцы его рук (невзирая на возраст, у дяди оказались очень сильные руки). Они сделались твердыми, буквально каменными. Некоторое время мы оба молчали, глядя друг другу в глаза. (Какие это глаза! Не одну женщину они способны свести с ума – большие, изумрудно-зеленые, прикрытые тяжелыми веками.) В лунном свете от его кожи исходило странное сияние, похожее на белый огонь.

– Жужа, – наконец произнес дядя. – Боюсь, что это роковая ошибка Я должен уйти...

– Нет! – взмолилась я, вцепившись в него и опасаясь, что он вот-вот рассыплется, превратится в блестящую пыль. – Я этого хочу. Разве вы не видите? Это я звала вас сюда, ночь за ночью! Вы только поцелуйте меня!..

Под тонким шелком плаща дядины мышцы снова напряглись, потом расслабились, после чего он поднял руку и потрепал меня по щеке. Рука его была совсем ледяной. Завороженная, я глядела в его глаза и видела, как покраснели зрачки, будто зелень леса внезапно охватило пламя пожара.

– Ну пожалуйста, – прошептала я.

Он подался вперед и прильнул губами к моей щеке. Да, его губы были холодны, но обжигающе холодны. Я стала падать назад и почувствовала, как его крепкие, стальные руки бережно подхватили меня.

– Я так голоден, Жужа, – прошептал дядя. – Я более не в силах противиться...

Он провел губами по моей коже (я ощутила его горячее дыхание) и начал опускаться все ниже и ниже... к подбородку, потом еще ниже, к самой шее. Там он задержался, а я вся дрожала от наслаждения. Затем другой рукой дядя потянул завязку, удерживавшую мою ночную рубашку, и прозрачная белая ткань соскользнула мне на талию. Я никогда не решалась обнажать свое увечное тело, и моя кожа не знала солнечного света. Однако дядя был еще бледнее меня. В это время луна вышла из-за туч, и дядина кожа замерцала, точно опал с золотистыми, розовыми и голубыми вкраплениями.

Опустив руку мне на грудь, дядя сложил ладонь чашей (Боже, прости меня! Мне очень тяжело писать эти строки, ибо в моей душе стыд борется с плотским наслаждением. Но если бы дядя оказался сейчас рядом, я бы сама положила его руку себе на грудь!), склонился еще ниже, коснувшись своими красными губами ложбинки у основания моей шеи. Потом он спрятал лицо между обеих моих грудей. Там он замер, а я, утопив пальцы в его густой шевелюре, изо всех сил прижала его голову к себе. Неожиданно дядя распрямился и, дрожа, будто он ослаб от голода, приложился губами к моей шее. Я ощутила, как его язык осторожно, даже лениво, касается моей кожи, потом почувствовала прикосновение его зубов.

Дядя выжидающе замер.

Я росла затворницей, ничего не знающей ни о жизни, ни о любви, поэтому дальнейшие подробности сна прошли как в тумане. Помню только, что меня пронзило острой болью и сразу же окутало волной экстатического чувственного наслаждения. Я была словно куском воска, тающим в горниле пожара. Я почувствовала, что мы с дядей слились воедино. Все мое существо поднялось, будто морская волна, устремилось к нему, взметнулось и опало. Я вскрикнула и забилась, силясь окончательно сбросить ночную рубашку. Я обвила дядю руками и ногами и прижала его к себе. Между нашими телами не осталось даже крошечного просвета.

Не могу сказать, сколько длилось это блаженство. Помню только, что я лежала в его руках, совершенно обессилевшая и переполненная наслаждением. Даже биение сердца подчинялось ритму наслаждения. Когда же дядя отдалился от меня, я почувствовала, что он пожертвовал своим наслаждением ради меня, предпочел вместо удовлетворения лишь приглушить свой голод.

Мои щеки пылают, как у новобрачной, вспоминающей свою первую ночь! Сон был настолько живым, что даже сейчас я нахожусь в замешательстве, не зная, снилось ли мне все это или происходило на самом деле. Утром я проснулась, дрожа от холода. Оказалось, что я лежу совершенно голая на развороченной постели, а моя ночная рубашка валяется скомканной на полу, возле окна.

Дядя стал мне ближе, чем когда-либо прежде, как будто у нас появилась общая тайна, греховная и сладостная.

Я пишу эти строки с бесстыдством шлюхи. Неужели это я говорила, что жажду прощения? Теперь уже нет! До сих пор моя жизнь была пустой и печальной. Пусть испытанное мною является страшнейшим из грехов, пусть это безумие, галлюцинация, самообман... я не хочу отказываться от величайшей радости, которую мне довелось испытать. Я познала счастье и готова расплатиться за него муками ада. Сегодня вечером я опять запру Брута на кухне и лягу спать с открытым окном "на случай повторения сна".