Андрей Дашков - Двери паранойи

Понедельник – просто день, незаметный в бесконечной череде таких же серых дней. Я давно перестал их различать. Это у господ писателей понедельник – день тяжелый. Наш кадр, например, с утра до вечера ходил по палате туда-сюда. Сочинял. А то, что сочинил, пытался выучить наизусть. Зачем – непонятно, но, должно быть, питает иллюзии. Хочет потомков осчастливить. Однако похоже, потомки останутся несчастными, как и все предыдущие поколения.

Дело в том, что Сенбернар запретил давать нашему писаке ручку и бумагу. Закрыл доступ к средствам производства. И даже снизошел до обоснования. Дескать, ручкой можно глаз выколоть. Мне кажется, что при желании глаза можно лишить и пальцем. Хорошо, что я этого Сенбернару не сказал – он бы нас всех точно изувечил. И лакали бы мы тогда суп из мисок, как натуральные бобики…

В общем, писатель ходил и бубнил себе под нос (память у него хреновая), Шура Морозов мозаику из бумажных обрывков складывал (вырвал, скотина, страницу из моего Мастерса), «МЦ» затянули «Протопи ты мне баньку по-белому», пока не появились доберы и не настучали им по ушам.

Нас построили в шеренгу – и в сортир. Затем в столовую. Ем я все меньше и меньше. Наверное, сказывается недостаток движения и секса. Особенно секса. Даже со здешней убогой порцией мне уже не совладать. Скоро рассыплюсь в пыль, как мумия. Ну и черт с ним, с этим Максом, – самому, признаться, надоел до чертиков. Растение, простейшее, амеба…

Весь день я думал о ночном госте. Пытался убедить себя в том, что не было никакого гостя. Но даже если так, то что означала эта галлюцинация? Почему я придавал ей особое значение – в отличие от всего остального? У меня бывали кошмары и пострашнее. Кошмары – и никаких надежд.

Одна из ночей на той же неделе. Может быть, со среды на четверг, может быть, с четверга на пятницу. Сны, конечно, меня не миновали. Правда, после позавчерашней процедуры мне уже не снится ничего эротического. Ничего красивого. Ничего из прошлого – ни синее небо детства, ни крымские пейзажи, ни чувственно-печальные ангелочки страсти… Мозги выжжены током, и черно-серые сны припорошены гарью. Глотка того «я», которому что-то снится, забита пеплом, а глаза разъедает дым.

Тот «я», которому что-то снится, заперт в ловушке. Надежнее, чем в древнеегипетской гробнице. Она чуть побольше моей палаты и заполнена трупами всех тех, кого я когда-либо знал. Трупы не разлагаются, это просто символы отсутствия жизни, абсолютно статичной ситуации, словно кто-то говорит мне: «Все, что ты считал живым и подвижным, на самом деле таковым не является».

Если прогуляться по этой страшной галерее, то можно отыскать и труп Ирины Савеловой. Она одета так же, как в тот день, когда мы бежали из имения мультимиллионера Макса. На ней мои джинсы и мужская рубашка, расстегнутая до пояса. Я вижу ее упругие загорелые груди с затвердевшими сосками и кружками, огромными, как донышко стакана. Длинные ресницы томно опущены. Между приоткрытыми губами поблескивает язык.

Можно было бы заняться любовью с трупом моей подружки, но сейчас она не вызывает у меня желания. Похоже, я освобождаюсь от привязанностей, однако вряд ли это путь к нирване.

Нет, нет и еще раз нет. Это путь к следующему мертвецу.

Клейн. Не думал, что и он окажется здесь; во сне я вообще не думаю.

Все появляется, как неоспоримая данность… Масон одет в свой всепогодный черный костюм, а на его щеках углем и помадой нарисованы масонские знаки.

У него потухшие глаза, которые кажутся стеклянными, а пальцы отвратительно скрючены. В одной руке – какой-то корень, отполированный до удивительной гладкости. Форма корня напоминает мне что-то, но я не могу понять, что именно, – дым по-прежнему разъедает глаза.

Я закрываю их, но продолжаю видеть кладбище своего прошлого сквозь прозрачные веки…

Несколько бывших любовниц. Некоторые весьма привлекательны, но я холоден, как отмороженный пингвин… Один из моих одноклассников, попавший под поезд и потерявший ногу… Соседская девочка, сварившаяся в кипятке. У нее пористая серая кожа, и я содрогаюсь даже во сне… Все это демонстрирует мне полное превосходство смерти, нестерпимую абсурдность и нелепость человеческого бытия…

И тут я увидел Фариа. Старый интриган лежал на кровати, позаимствованной кошмаром из нашей палаты. И он был мертв. Его профиль с твердым подбородком и прямым носом выделялся на фоне стены. Между веками – две черные щели. Лицо и кисти рук отливали смертельной бледностью даже в мглистой атмосфере того сна.