Дион Форчун - Жрица моря

Впервые в жизни я почувствовал огромную разницу: люди кардинально поменяли свое отношение ко мне. Я понял, как сильно может тормозить всеобщая атмосфера отчуждения и неодобрения, лишь избавившись от нее. Пока я не сбил преследователей со следа, меня всегда считали кем-то вроде белой вороны. Моя семья чувствовала ответственность за это, ибо считала, что я уже никогда не вырасту из детства, посему, если они не будут держать меня под руки, то я с плеском сяду в ближайшую лужу и примусь пачкать собственные штаны. Иногда мне казалось большим достижением то, что мне каким-то образом удалось сохранить уверенность в себе на фоне всеобщего отсутствия уверенности во мне. Если все горожане окружат вас, упорно повторяя: «с каждым днем и по любому поводу ты становишься все хуже и хуже», то если они достаточно настойчивы, это в конце концов начинает действовать. Именно таким образом удалось достичь результата в Нанси. Все люди осознают значение психотерапии; но вряд ли кто-нибудь подозревает, что с помощью психологии развитие человека можно повернуть вспять; по-моему, это равносильно отравлению колодца.

Итак, дела у меня шли хорошо во всех отношениях. Мое здоровье, а значит, и настроение, улучшались, что делало легче жизнь Молли. В последнее время ей не удавалось послушать радио, ибо когда я возвращался домой, приходилось слушать меня.

Я преодолел ужасное чувство потери, разочарования и пустоты, с потерей Морган буквально повергнувшее меня в прах, — хотя мне до сих пор не хватало иногда тех вех моей жизни, которые ассоциировались у меня с ней. Но все же, как бы хорошо ни складывались отношения у нас с Молли — между нами никогда не вспыхивал тот огонь, который горел между мной и Морган. Я часто говорил Молли о тех днях; какими бы недолгими они ни были, мне не о чем было жалеть. Она нисколько не ревновала меня к Морган — я это находил замечательным — напротив, обычно она побуждала меня рассказывать об этом, утверждая, что это наполняет ее новыми идеями. Хотя, стоило мне начать рассказ — и больше в подстегиваниях я не нуждался. Я видел, что Молли впитывает каждое мое слово, хотя и не знал, каким образом она собирается применять услышанное.

Так продолжалось до середины лета. В день летнего солнцестояния мы с Молли рано утром взобрались на вершину Белл Хед, чтобы посмотреть, как солнце поднимется над холмом Белл Ноул и его лучи, пройдя сквозь пилон, коснутся нас. Мы убедились, насколько это было возможно, что воображаемая линия проходила как раз через утес; потом я впервые сводил Молли к утесу и показал ей тот самый плоский камень, на котором разжигался посвященный морю огонь — камень едва виднелся сквозь сумрачную воду в неверном свете занимавшегося рассвета. Затем мы обнаружили, что в двух казематах все еще много кедра и можжевельника, и я предложил отвезти их на ферму, чтобы там сжечь. Молли спросила: разве теперь это не принадлежит Национальной трастовой компании? Я сказал: наверное, хотя, как говорят, не пойман — не вор. С моральной точки зрения, это принадлежало мне, и я совершенно не был настроен тратить время и деньги на восстановление своих законных прав, будучи порядком наслышан о целесообразности этого. Проголодавшись, мы вернулись домой позавтракать, а затем я отправился к себе в офис; там я с неудовольствием обнаружил, что как «отец города» приглашен на какой-то ужасный карнавал, на котором меня довели до безумия, насыпав конфетти за шиворот. Совершившая это прелестница как две капли воды напоминала уже знакомую мне продавщицу из кондитерской лавки; однако у меня не было никакого намерения выяснять причины, побудившие ее сделать это — я просто вышел на боковую улочку и, отстегнув воротник рубашки, вытряс все; очевидно, я изрядно изменился с дикфордских времен.

Затем, насытившись по горло царившей на карнавале всеобщей глупостью и убедившись в том, что серьезной работы уже не предвидится, я закрыл офис и помчался в Бристоль, как всегда окутанный туманом сосредоточенного достоинства; там у уже знакомого тибетца я купил следующую партию сандала. Тибетец лишь усмехнулся на мой вопрос, откуда он привозит это дерево. Тогда я спросил его, откуда он родом — не с гор ли — и тут глаза тибетца загорелись и он кивнул. Дальше было спешное возвращение на ферму и горящие от предвкушения глаза Молли, заинтригованной сандаловым деревом. У нее были все задатки молодой деловой женщины, кроме того, она понимала толк в фермерстве, так что к моему приходу костер был почти готов. Когда с моря потянуло вечерним холодком, мы разожгли в гостиной небольшой Костер Азраэля и сидели, глядя на него, и Молли рассказывала мне о том, чем она занималась все эти недели, пока я был слишком занят (правду говоря, собой), чтобы уделять внимание ей.