Дион Форчун - Лунная магия

Поначалу они как-то были связаны с обрывками повседневной суеты. Его квартирная хозяйка; уборщица в лаборатории госпиталя; компаньонка его жены — старая дева, бывшая наполовину сиделкой, наполовину экономкой. Он терпеливо ждал, зная, что все это обычная уловка его разума, желающего избавиться от бремени поверхностных впечатлений, прежде чем раскрыть глубинные слои. Какая-то бодрствующая частица его сознательного разума, вышколенная годами научных занятий, отметила, что перед ним чередой проходят немолодые, некрасивые и безликие женщины. Затем появилась и та женщина-полисмен, виденная им на набережной, и в нем ожила надежда; но она всего лишь заняла свое место в том же ряду.

Суета на лестничной площадке мгновенно вырвала его из забытья, и в приоткрытую дверь спальни до него донесся сварливый голос жены. Им явно не спалось. Первым его побуждением было зайти и попытаться помочь в меру сил, но из прежнего опыта он знал, что это ее только растревожит и расстроит. Ее здешний врач был толковым специалистом; от него он узнает, в чем там дело, и через него сделает все, что можно сделать для этой несчастной женщины, чья жизнь после неудачной попытки произвести на свет его ребенка протекала между кроватью, кушеткой и инвалидным креслом.

Этого легкого шума хватило, чтобы вызволить его на время из оцепенения, охватившего все тело после целого дня на свежем воздухе. Он закурил сигарету и стал смотреть в огонь. Память его вернулась в тот вечер двадцатилетней давности, который превратил жизнерадостную, хрупкую, похожую на ребенка девушку, на которой он был женат, в неврастеничную, обрюзгшую, полупарализованную калеку. Он не роптал на судьбу, он давно прошел этот этап. Он просто сидел, держа дымящуюся сигарету в пожелтевших от табака пальцах, и думал об этом.

Он и в самом деле ни в чем не винил судьбу. Он как-то глухо и затаенно винил самого себя — так, словно поставил ошибочный диагноз. Верно, что оба они страстно желали ребенка, который так исковеркал им жизнь, но это, по-видимому, не имело никакого значения. В конечном счете, вся ответственность лежала на нем; если бы не он, то не было бы никакого ребенка — логика здесь неумолимая. Но что толку думать о том, как все могло быть. Это непомерно дорогая роскошь, за которую приходится расплачиваться долгими днями депрессии. Укротить диких зверей Эфеса можно только жестким контролем разума и воображения. Эту уловку он открыл для себя много лет назад, и его всегда удивляло, что ни один коллега из психиатрического отделения до нее не додумался.

Чтобы отвлечь разум от опасной темы, он вызвал в воображении образ набережной Темзы в сырой вечер зимней оттепели, легшие затейливым орнаментом на тротуар последние листья платанов и реку, быстро катящую свои темные воды и полную мелких водоворотов. Он заново переживал всю ситуацию, еще и еще раз возвращаясь к самому началу и все больше входя во вкус. Он снова видел церемонию вручения наград — вот студенты по-мальчишески угловато подходят получать дипломы, и на плечи этих незрелых юнцов ложится груз ответственности, непосильный для любого человеческого существа, которому свойственно ошибаться. Он всматривался в их лица и думал о том, скольким из них доверил бы установить хотя бы мышеловку, не говоря уже о решении вопросов жизни и смерти. Ведь именно просчет его собственного профессора-акушера привел к тому, что в соседней комнате лежит жалкая человеческая развалина.

Он снова вернулся в памяти к этому событию и припомнил озадаченное лицо старушки, когда он принял ее за бывшую пациентку, и широкую ухмылку ее сына, отлично понимающего скрытый смысл его специальности, в которой нет места каким-либо правилам, а есть одни лишь исключения. А потом он вспомнил, как совершенно выйдя из себя, этот самый профессор-акушер намекнул в свое оправдание на то, что причиной катастрофы послужило его недостаточно бережное отношение к жене, и с горечью подумал о том, что все идеалы его юности и ранней зрелости не уберегли его ни от унижения, ни от угрызений совести.

И опять он призвал разум к порядку, и представил себе реку и набережную, и стремительно-призрачный образ, который, припомнив эпитет из школьного сборника стихов, он окрестил образом манящей феи. Хотя, видит Бог, она вовсе его не манила, а сам он до крайности возмутился бы, сделай она что-либо подобное. Более того, было весьма сомнительно, чтобы она была хоть чуточку привлекательной.

Он представил себя идущим за нею следом, как шел в тот вечер. Только на этот раз не было ощущения спешки и неудачи — один лишь стремительно-свободный полет мечты, набережная с ее огнями растаяла без следа, и он снова очутился на широкой равнине своего сна, бесцветной, как серебристая тень света, никогда не виданного ни на суше, ни на море.