Дэн Симмонс - Песнь Кали

Я заставил себя выйти вместе с другими пассажирами во время заправки в Тегеране. Пилот объявил, что температура снаружи составляет 33 градуса, и, лишь окунувшись в ужасную жару и влажность, я сообразил, что речь шла о температуре по Цельсию.

Было уже поздно, ближе к полуночи, но в раскаленном воздухе пахло ожидающим своего часа насилием. Повсюду в гулком, ярко освещенном зале аэропорта висели портреты шаха, а вокруг крутились охранники и солдаты, без видимых причин державшие оружие на изготовку. Закутанные в черное мусульманские женщины проплывали как призраки сквозь зеленую, флюоресцирующую пустоту. Старики спали на полу или стояли на коленях на своих молитвенных ковриках среди окурков и кусков целлофана, а какой-то американский мальчонка лет шести – светловолосый, в рубашке в красную полоску, казавшейся неуместной среди темных тонов,– примостился за стулом и поливал из игрушечного автомата таможенную стойку.

По громкоговорителю объявили, что до посадки на наш рейс остается пятнадцать минут. Я проковылял мимо старика с красным шарфом и очутился в общественном туалете. Здесь было очень темно, ибо единственным освещением служила одинокая лампочка перед входом. Во мраке перемещались темные силуэты. Я испугался, что случайно угодил на женскую половину, и мне даже показалось, что в темноте я различаю чадры, но потом я услышал низкие голоса, переговаривающиеся на гортанном наречии. Где-то капала вода. В ту же секунду на меня навалился приступ тошноты, куда более сильный, чем прежде, и я, скрючившись над азиатским унитазом, сблевал без остатка съеденное в самолете. Но еще долго после этого по пищеводу прокатывались спазмы.

Я свалился набок и растянулся во весь рост на прохладном кафельном полу. Пустота во мне теперь была почти абсолютной. Я дрожал, и выступивший на теле пот смешивался с солеными слезами. Беспрестанное гудение насекомых усилилось настолько, что я стал отчетливо различать голоса. Песнь Кали теперь звучала очень громко. Я обнаружил, что уже преступил границы ее нового владения.

Через несколько минут я поднялся в темноте, почистился, как мог, и быстро зашагал навстречу зеленоватому свету, чтобы встать в очередь пассажиров, ожидавших рейса на Калькутту.

Мы вышли из облаков, сделали один круг и сели в аэропорту «Дум-Дум» в три десять ночи. Я присоединился к пассажирам, спускавшимся по трапу на мокрый гудрон летного поля. Город казался охваченным огнем. Низкие облака отбрасывали оранжевый свет, красные маячки отражались в бесчисленных лужах, а лучи прожекторов, вырывавшиеся из-за здания аэровокзала, только усиливали иллюзию. Я не слышал больше ничего, кроме хора визгливых голосов, когда вместе с остальными брел к таможенному отделению.

Год назад Амрита, Виктория и я потратили час с лишним, чтобы пройти таможню в Бомбее. На этот раз вся процедура заняла не больше пяти минут. Меня совершенно не волновало, станут ли досматривать мой багаж. Низкорослый человечек в засаленном хаки нанес мелом крест на мою сумку как раз на том месте, где во внешнем кармане лежал пистолет с боеприпасами, после чего я вышел в главный зал аэропорта и направился к выходу.

«Кто-нибудь будет меня встречать,– говорил я себе.– Может быть, Кришна-Санджай. Он скажет мне, где разыскать эту падаль Камахью, прежде чем умрет сам».

Несмотря на то что было всего половина четвертого утра, толпа в аэропорту не уступала размерами той, что я видел здесь раньше. При слабом свете мигающих люминесцентных ламп кричали и толкались люди, но я почти не слышал шума, перешагивая через киплинговских «завернутых мертвых», не слишком заботясь о том, чтобы не наступить на тела спящих людей. Я позволил толпе нести меня. Я не чувствовал ни рук, ни ног, они лишь подергивались, как у неумело управляемой марионетки. Я закрыл глаза, чтобы лучше слышать Песнь и ощутить энергию, исходящую от оружия всего в нескольких дюймах от моей правой руки.

«Чаттерджи и Гупта тоже должны умереть,– продолжал размышлять я.– Сколь незначительным ни было их соучастие, они должны умереть».

Я тащился вместе с толпой, словно человек, захваченный страшной бурей. Шум, запах, давление колышущейся массы идеально сочетались с нарастающей во мне пустотой, и все это воплощалось в темном цветке, который распускался в моем сознании. Смех теперь стал очень громким. Из-под закрытых век я видел Ее образ, вздымающийся над серыми башнями умирающего города, слышал Ее голос, солирующий во все нарастающем распеве, видел Ее руки, двигающиеся в ритме ужасного танца.