Игорь Кром - Мемориал

— Ха-ха, — говорит он. — Ха-ха, вот и ты…

— … ТЫ …

Странный человек, странная шляпа. Но это не важно, вернее, важно не это, мне же нужно узнать у него…

— Простите, не подскажете ли, что, собственно, происходит? — вежливо (какая нелепость!) говорю я, но это не мой голос, не могу понять, чей, он тоже смутно знакомый, но не мой.

— Происходит… исходит… исходит… исходит, — эхом откликается незнакомец, и я чувствую (именно чувствую, а не вижу!), что он улыбается. И эта улыбка выводит меня из себя… Я бью его по ногам, и он неуклюже валится в грязь, придерживая рукой свою шляпу.

— Сукин сын! Ты что, будешь издеваться надо мной?

— … БУДЕШЬ …

Он смеётся. Я не слышу его смеха, я чувствую его позвоночником, эта вибрация — его смех, его смех и мой страх. Это очень интересно — смех и страх. Вся разница в том, что… Опять ускользнуло. В чём? Проклятье! Чёрный мерзавец! Отвечай, что со мной? Почему мне страшно смеяться? Почему я должен бояться своего смеха?

— …БОЯТЬСЯ …

Плевать я хотел на тебя. Тьфу! Плевок попал в лицо. Почему же его лицо мне знакомо, хотя я его и не вижу?.. В руках у него пистолет (игрушечный?). Шипящий голос взрывается прямо в голове:

— Папа, пу! Папа, пу! Ха-ха-ха.

Пули пролетают через мою грудь, не причиняя вреда. Где я? Кто я? Кто этот чёрный человек, которого я (лежачего!) пинаю ногами? Я ощущаю себя ржавой консервной банкой, привязанной к хвосту мчащейся в неизвестность собственной мысли.

— …СОБСТВЕННОЙ …

Это неприятно — быть ржавой консервной банкой. Ведь я-то думал, что мысль — это нечто присущее мне и зависящее от меня. Оказывается, наоборот. Это я лишь громыхающий придаток к Свободной Мысли. Как неожиданно! Но что я должен узнать? Кого я должен узнать? Быть может, этого человека в чёрном плаще, стоящего на четвереньках у моих ног? Обеими руками срываю скользкую шляпу и вглядываюсь в его лицо. Его нет. Нет лица, нет головы. В пустом воротнике пляшут тени.

— … ТЕНИ.

Белая кошка сидит напротив. Синие глаза отсвечивают ненавистью. Из точёной маленькой пасти клочками падает красная пена. Кошка выгибается дугой и улицу оглашает вой сирены . Знакомый, тихий вой. Прерывистый. Назойливый. Как электронный будильник.

Предчувствие оказалось верным — никакой работы не получилось. С полчаса я посидел с Фёдором в вагончике, сбегал за водкой и ещё полтора часа наблюдал, как он уничтожает «Пшеничную». Второй мужик, Степаныч, так и не появился. Работать не хотелось никому. И вскоре я сделал Фёдору ручкой и вышел прямо в пургу. Ветер ровно и нудно давил на грудь и голову. Снег валил вовсю, причём был он какого-то жёлтого оттенка, отчего воздух походил на коллоидный раствор глины в воде. Хмурые облака веером наплывали на крошечный кусочек сизого неба на западе.

У самого входа на лютеранский участок толпились зеваки. Нелепо развороченный сбоку, поперёк проезжей части стоял пассажирский микроавтобус, кажется УАЗ. Рядом я увидел чудовищно смятую спереди зелёную «девятку». Рулевая колонка её буквально вонзилась в спинку водительского кресла. Дворничиха в жёлтом ватнике тряпкой на швабре смывала кровь со стены бензоколонки. Сразу три «Скорых», вразвалочку, с какой-то сытой ленцой одна за другой потащились к мостику через Смоленку, надсадно вереща охрипшими сиренами. Мужчина с разбитым лицом что-то кричал молоденькому менту и вырывал у него из рук блокнот. «Это знак, — подумалось мне. — И, несомненно, дурной».

Я не стал присоединяться к толпе любопытствующих и, прошмыгнув мимо крестов и надгробий, направился к склепу графини Чичаговой, переоборудованному под подсобку для кладбищенского персонала.

Ухоженный эрдельтерьер подозрительно оглядел меня с ног до головы, не менее подозрительным взглядом одарила меня его хозяйка. Добрые люди не очень-то жалуют кладбищенских работников. Но не станешь же ей объяснять, что мы не имеем никакого отношения к печально известной похоронной службе, что у нас просто подряд на кое-какие реставрационные работы. Покрасить забор, вымостить плитами несколько тропинок… Мелочь, но мне всегда было приятно осознавать, что я занимаюсь хорошим и благородным делом. Благородным на фоне разграбленных склепов и сломанных крестов, на фоне забытых и затоптанных могил, на фоне добрых людей, спокойно прогуливающихся с детьми и собаками по только что уложенным дорожкам. Вряд ли кто-нибудь из них согласится при жизни, чтобы на его будущую могилу гадили собаки. Но обыденное ежедневное прохождение через кладбище не вызывает у добрых людей никаких эмоций. И это мне кажется самым страшным. Я был уверен, что мёртвые не заслуживают такого пренебрежительного обращения.