Кирилл Кудряшов - Круги на воде

Хотя, строго говоря, пожар мы не остановили — мы просто отстояли у него маленький кусочек деревни. Свой дом… В то время, как большая часть домов погибла в огне.

Теперь посреди пустой улицы, превратившейся в одно большое пепелище, стояли, глядя друг на друга, лишь два дома. Наш, и Никитин.

— Сильно полыхало! — крикнул мне через ограду Никита, когда я, ближе к обеду, с трудом заставил себя подняться с постели.

— Еще бы! — отозвался я, — Почти вся деревня выгорела!

— Ну так… дураки же! Заслонку не закрыли! — сказано это было таким тоном, что не знай я истинной природы своего соседа — ни за что не усомнился бы в том, что передо мной типичный деревенский мужик. И словно читая мои мысли этот „типичный мужик“ добавил, — Ты заходи ко мне как-нибудь, только без своей. Сообразим!

— А у тебя откуда? — мне было интересно, что же он ответит. Прописалась ли и в его голове ложная память? Оказалось, прописалась…

— Да, с прошлого лета бутыль стоит! Долго настаивал — винцо получилось суровое!

Интересно, существовала ли эта бутыль вообще? Или он нашел ее в пустующем доме, а Зазеркалье с готовностью подсказало ему, что это, откуда, и зачем его принято использовать. И я закинул новую удочку…

— Так ты ж недавно здесь поселился! — сказал я, — С собой, что ли привез…

Я тут же пожалел о том, что спросил. Секунду спустя в глазах Никиты появилось выражение безнадежного отчаяния, граничащего с паникой.

— Я тридцать лет тут живу… — выдавил он из себя, и тут же схватился за голову, словно пытаясь загнать плохие воспоминания обратно, — Нет… Недавно… Темнота…

Он бормотал почти также, как неделю назад ночью у нашей кровати…

— Никита, — позвал я, и он посмотрел мне в глаза взглядом, полным отчаяния, — Я как-нибудь загляну. Посидим… Сообразим!

И его лицо расплылось в радостной улыбке…

Я, кстати, сдержал обещание. Винцо домашнего приготовления, истинное „народное творчество“, и правда оказалось забористым и вкусным. А Никита через месяц после сотворения этого мира — вполне неплохим собеседником.

Я узнал, что он вырос здесь, в Молчановке, приехав сюда вместе с родителями, когда ему было лет восемь. До того — жил под Питером, бывшим тогда еще Ленинградом. Здесь лет пятнадцать проработал грузчиком на хлебозаводе, а потом, когда завод закрылся, стал жить одним лишь домашним хозяйством…

— Вот только, — говорил он, — После того как в конце апреля вся деревня запила, много чего плохого случилось. Жена в тот день померла, а ведь лет двадцать с ней душа в душу жили… Все зверье мое перемерло! Корова, свиньи, кролики… Прям какое-то проклятье на нас упало — все перепились, и все отравились. Теперь уж и не разобраться, что пили, чем травились, и кто это зелье нам привез… Но я теперь только свое пью, родное…

Удивительно, но он помнил все это. Всю свою прежнюю жизнь, никогда ранее не существовавшую. Жену, друзей, соседей… даже рассказал мне, кто жил до нас в нашем доме! В представлении Никиты в ту грандиозную пьянку, когда суррогатом отравилось 99 % процентов деревни, умер и прежний хозяин этого дома. Дочка его уехала в Омск, а дом продала. Нам!

Никита помнил даже ту пьянку, которую мы с Сашей именовали „Безмолвным Армагеддоном“. Для него пьянка была! Она существовала в его памяти, и в памяти остальных новоявленных сельчан — тоже. Вот как, оказывается, исчезло население Молчановки! Вот так, и никак иначе…

Нескладное и жуткое существо, когда-то ночью спрашивавшее у меня, что такое „дом“, теперь превратилось в человека. В самого настоящего человека, неотличимого от тех, кого я привык видеть в своем родном мире. Впрочем, оно и понятно, ведь кирпичом, запустившим круги на воде в этом мире, был я. Вот только знать бы, почему кирпич — прямоугольный, а круги от него — круглые? Почему Медянск был таким, каким его пожелал я, а круги от него превратили этот мир в подобие моего? В подобие мира, о котором я не просил!

Никита был первым из бывших уродов, из бывших недочеловеков, с кем я познакомился достаточно близко. Первым, но не последним. Сейчас, спустя месяц после моего появления здесь, Молчановка ожила. Меня здесь все считают за своего, и никого из них не смущает тот факт, что я появился здесь сразу после той апокалиптической попойки. Бывшие хозяева этого дома продали его, а мы с Сашей — купили. Эта версия укоренилась в голове у всех жителей Молчановки, ну а мы, в общем-то, и не спешили никого разубеждать. Сначала меня удивляло это единомыслие целой деревни (в которой после пожара осталось лишь домов пятнадцать, почти все из которых были заселены) — почему они не сговариваясь, не делясь друг с другом идеями о нашем происхождения, просто и единогласно решили для себя, кто мы такие? Но со временем я просто перестал об этом задумываться.