Райдо Витич - Флора и фауна

— Мы с ним эту тему не обсуждали!

— Хорошо, дай телефон, я ему позвоню, — протянула руку.

— Нет! — отрезал, отпихивая и меня, и мою руку.

— Тогда все берем! — хлопнула ему на колени толстый каталог.

— Все?! — ужаснулся. Я кивнула:

— Еще и примерять буду, а ты оценишь. Промахнешься — скажу: ты плохо справился со своими обязанностями, был букой.

Гарик тяжело вздохнул, подумал минуту, сверля недобрым взглядом нетронутую стопку журналов, и, видно, понял, что скончается примерно на трети возложенной на него миссии. Нехотя достал телефон, набрал номер и сунул мне в руку:

— Быстро только!

— Да? — услышала я голос Бройслава, отдающий холодной изморозью. Ничего себе он с другом разговаривает. Со мной он подобный тон ни разу за сутки не допустил, хотя я подозревала, что ласков он местами и мягок строго по расписанию.

— Милый, мы тут с Гариком белье выбираем и никак сойтись не можем: он говорит лучше белое брать, мне изумительно пойдет, а мне нравится цветное, — проворковала в трубку, глядя с ехидством на мужчину. Того перекосило от возмущения, глаза стали злыми, ненавидящими:

— Че ты городишь?! — прошипел сжав кулаки.

Я лишь шире улыбнулась ему, невинно хлопнув ресницами.

В трубке же молчали: озадачила я Энеску.

— Передай трубку Гарику, — почти ласково попросил меня Бройслав.

— А что с бельем? Здесь такие милые наборчики…

— Закажи, что нравится тебе и дай трубку Гарику, — повторил Бройслав ровным голосом, в котором чувствовалась доля раздражения.

Я пожала плечами:

— Что-то злится…

И передала трубку мужчине. Наградой мне был жутко злобный взгляд — с таким бультерьеры трепят тушку врага.

Гарик, побелев скулами, выслушал Бройслава и, сложив трубку, уставился на меня:

— И за что я вас, баб, "люблю"? — протянул задумчиво.

Я рассмеявшись, обняла его за плечи:

— Не печалься, любимый…

И отлетела на пол. Конечно, он нечаянно — отпихнул резко, не рассчитав силы, а я не удержала равновесия, но мне на то было все равно, потому что вдруг стало тошно от него, от всего этого мира, включая тряпки, абсолютно не нужные мне, глупые розыгрыши. Я лежала на полу и видела не потолок с лепниной, а облака, и чувствовала себя раздавленной, разбитой, словно меня топтали и били, гнали как собаку сутками. В голове ничего кроме страха и боли, и, кажется, что кто-то умер, и я сейчас тоже умираю. Мне жаль, но сил нет противиться…

— Эй?! — помахал перед лицом ладонью Гарик. — Ты нормально? У тебя удивительная способность попадать под руку. Чего ты добиваешься? — прищурился озабоченно.

Если б я знала.

В его взгляде не было ненависти, только искреннее непонимание и мне показалось, что он мне не враг, а скорее брат, способный помочь, понять. И захотелось поверить ему — довериться, оставив колючки, открыть душу.

Чушь!

Что со мной происходит?!

Я попыталась подняться, но голова закружилась и, если б не крепкие руки мужчины, упала бы наверняка опять.

— Если так дело пойдет, к вечеру станешь инвалидкой, — заметил он, усаживая меня в кресло.

Уже сделал, — уставилась на него: Это ваш гроб превратил меня в шизофреника!

Я чувствовала себя растерянной, понимала, что кто-то неведомый мне начинает внедряться в мою личность, то и дело проникать в мысли и сердце, диктовать свои условия, награждая за непослушание видениями.

Кого они разбудили во мне, что вытащили из глубин?

Я читала, что розенкрейцеры, масоны и ныне некоторые «продвинутые» окультисты практиковали ритуал посвящения, закладывая на несколько часов в гроб живого, и тот, кто не повреждался рассудком после этого жуткого опыта, будто бы обретал нечто новое, рождался вновь уже с определенными знаниями. Кто-то видел свое прошлое, кто-то будущее, кто становился ясновидящим, кто яснослышащим, кто законченным крези, и одно во всей статистике данных экспериментов над психикой было общее — изменения в личности становились необратимыми. Путь, который они избрали по недомыслию, уже не отпускал, дороги назад не было. И как бы ни хотели вернуться в нормальную жизнь, привычный круг друзей, дел, уже не могли. Вчерашние цели, идеалы оказывались пустыми для них, ложными, а то, что было неприемлемо для окружающих — нормально для них. Они становились добровольными изгоями, более не принимая закона этого мира, становились отшельниками, интровертами, доморощенными мессиями, отвергая правила обычной жизни, той, что была вполне приемлема для них до эксперимента.