Артур Мейчен - Холм грез

В серый ноябрьский или мартовский полдень, измученный удушающим однообразием жизни за окном, Луциан забирался в отдаленные и уединенные места. Там он то и дело останавливался возле садовых калиток, прятался за изгородями, не спасавшими от пронизывающего ветра, и мечтал о солнце Сицилии и оливах Прованса. Иногда в своих одиноких прогулках за пределы Лондона Луциан натыкался на томящуюся в холодной Британии пальму — жалкого уродца, обреченного украшать собою забор чахлого сада, — или какое-нибудь другое южное растение, и озарение снисходило на него. Тогда он спешил домой, стараясь не потерять по дороге внезапно посетившее его знание того, как заставить страницу говорить и как передать песню, которую он поймал на лету.

Бывало, Луциан проводил много часов на ближайшей окраине Лондона, окруженной голыми полями. Он наблюдал за тем, как колеблются под ветром кусты, а иногда забирался на холм, с которого был виден похожий на далекое море город, варварские очертания водонапорной башни на горе и ядовитое облако дыма, поднимавшееся от земли к небесам.

Были у Луциана и особенно любимые дороги и уголки. Он часто забредал на старый общинный выгон, протянувшийся по возвышенности, окруженной со всех сторон кедровыми аллеями и просторными домами из старого красного кирпича. По дороге к выгону среди окрестных холмов притаился небольшой пруд с нависшим над ним кривым дубом — сюда Луциан обычно приходил осенью. Он долго стоял на берегу, стараясь рассмотреть что-то сквозь туман, застилающий долину, по которой разливались зеленоватые краски заката и над которой закованная в черные латы туча напоминала торжествующего рыцаря, поражавшего пурпурное облако, похожее на дракона; золотые копья сияли на волшебном зеленом щите.

Порою бесконечные вереницы однообразных современных домов нервировали Луциана, и он находил убежище в каком-нибудь заброшенном поселке, зажатом между напирающими со всех сторон зданиями нового Лондона, уродливые громады которого грозили стереть в порошок устаревшие черепичные крыши. Эти мирные домишки с выпуклыми окнами и перекосившимися фасадами, сгрудившиеся под защитой деревьев, напоминали о любви к деревне, к тихой провинции, к оштукатуренным стенам старых ферм, где шла неторопливая, размеренная жизнь, — в эту мирную пристань никогда не врывались мучительные мысли Луциана.

Луциан инстинктивно чувствовал, что в пустыне города нет ни покоя, ни передышки. В ровных рядах домов, в самодовольных, до блеска начищенных фасадах пригородных вилл было нечто, превращавшее все сущее в банальность и пошлость. Под их тусклыми крышами, за их ноздреватыми дверьми любовь становилась мещанской интригой, радость — пьяным весельем, чудо жизни — заурядной борьбой за существование. Люди здесь находили истинную веру в низменном ханжестве и напыщенной риторике конгрегационалистской церкви — в этом оштукатуренном кошмаре, подпертом дорическими колоннами. Ничто прекрасное, утонченное и художественное не могло выжить в стихии пригорода, в его разжиревших на вони и грязи домах. Поднимавшийся над кирпичными заводами тошнотворный дым спрессовывался в дома, и люди, жившие в них, происходили не иначе как из кирпичной глины.

Вот почему так радовали сердце Луциана те немногие осколки прошлого, которые он мог еще найти на краю пригорода, — суровые старые здания, стоящие поодаль от дороги, заплесневевшие стены помнящих восемнадцатый век таверн, сгрудившиеся деревушки, из памяти которых еще не стерся солнечный свет и жар прошедших над ними столетий. Узколобость, низость и вульгарность казались Луциану повальной болезнью, охватившей современное человечество. Не только добро, но и зло в человеческой душе стало чересчур дешево и доступно, и грубая накипь повседневности покрыла источники жизни и смерти. В этих вульгарных двухэтажках было равно немыслимо отыскать великого грешника и великого святого — даже грехи живущих здесь людей пропахли кислыми щами и блевотиной кабаков.

Луциан часто спасался бегством из этого пошлого лабиринта — он искал старые, обжитые, исполнившиеся смыслом прошлого дома, как археолог ищет обломки римского храма среди современных зданий. Вой ветра и шумный ночной дождь напомнили Луциану о старом доме, который привлекал его своей загадочностью. Луциан набрел на него в один из серых мартовских дней, перед тем несколько часов пробродив под низким свинцовым небом в поисках убежища от резкого ледяного ветра, несшего с собой сумрак и дыхание роковых и печальных сибирских равнин. В тот день пригород измучил Луциана больше обыкновенного — то был бессмысленный, отвратительный, изматывающий тело и душу ад, созданный в эпоху бездарности, преисподняя, построенная не великим Данте, а дешевым подрядчиком. Луциан бездумно шагал на север. Когда он наконец решился поднять глаза от дорожной грязи, то увидел, что ему посчастливилось найти одну из узких тропинок, уцелевших в заброшенных полях. Он никогда прежде не ходил по ней, поскольку поляна в начале тропы была до отвращения запущена, завалена консервными банками и битой посудой, да вдобавок еще и огорожена омерзительным забором из обрывков проволоки, гниющего дерева и согнутых рельсов. Но в этот день Луциану повезло: он свернул с главной улицы в первый же попавшийся проулок, и ему не пришлось пробираться сквозь свалку, пропитанную вонью от разлагающихся собачьих трупов и пакостным запахом помойки. Он сразу же оказался на мирной извилистой тропинке, и возвышавшиеся над долиной обрывистые склоны укрыли его от ветра. Луциан неторопливо прошел пару миль, и за очередным поворотом увидел крохотную ложбинку, где шуршал такой же неприметный ручеек, что и в его родных лесах. Но увы! На противоположном краю ложбинки протянулась окраина «нового поселка» — вульгарно-красные виллы, стена к стене примыкающие друг к другу, и неизбежный ряд жалких лавчонок.