Дмитрий Кузнецов - К свету

как проклятый, а потом остальным рассказывать про успехи с туннелем, про подмогу из Питера. Про что угодно… Лишь бы не под нож…

Усмехнулся пузан тот. Какой, говорит, туннель? Резервный выход с объекта изначально был. Он и сейчас есть. И на поверхность давно уже вылазки совершаются. Только здесь пока безопаснее. Да и с провизией вопрос решен, хоть и временно. А что поделаешь, выживает сильнейший…

Кое о чем он проговорился тогда — видать, пары алкогольные поспособствовали… Поначалу, я так понял, только жителям бомбоубежища человечину скармливали. Иначе запасов съестного надолго не хватило бы. Когда мясные консервы закончились, элита поголодала малость, да и перешла на общий «рацион». Так бомбарь в загон для «скота» и превратился. Когда я про главный выход спросил, он сказал, что его опоздавшие завалили. К лучшему, как он выразился.

Сошлись на том, что я про мифический туннель байки распускать буду. А еще информацию сливать. Чтобы хворых, бунтарей да недовольных первыми в расход… Сам себя я возненавидел, а поделать ничего не мог. Когда из затхлого бомбоубежища в бункер на доклад ходил, кружку сока давали. И пайку дополнительную. И ведь жрал. Съедал все до крохи. Ненавидел себя, а жрал. А потом назад, в этот ад кромешный возвращался. И врал своим же товарищам. В глаза врал. Безбожник.

Грешен я. Грешен. И ведь исповедоваться некому. Тетрадь вот умыкнул, прямо со стола душегуба этого. Молю, чтобы лампочка, единственная на все убежище, не перегорела. Пока карандаша хватит, хоть на бумаге выговорюсь. Сил нет терпеть все это.

Так прошло еще сколько-то… Дней, недель, месяцев? Не знаю. Время словно остановилось. На людей смотреть было жалко. Лохматые, грязные… Поскуливают во мраке и лишь на кормежку выползают. Один раз в сутки, кстати. Потому как снова норму урезали.

Не все, конечно, одичали. Кто-то держится еще. Надеется. Только народу с каждым днем все меньше остается. Так что и надеяться вскоре уже некому будет. Когда я последний раз в бункер спускался, краем уха про плывун услышал. Вроде как и до тех мразей водичка добралась. В суете тогда никто и не заметил, как я ключик из стола чинуши выудил. От замка ключик, что герму входную блокировал. Как чувствовал — неладное затевается. Надзиратели наши срочный переезд затеяли. Куда-то на поверхность. А нас бросили…»

Дальше запись обрывалась. Перевернув несколько пустых страниц, Глеб увидел продолжение. Теперь это был корявый сбивчивый почерк. Буквы наслаивались друг на друга, читалось все это с трудом:

«Пишу вслепую — лампочка погасла. Сутки прошли без паек. Вторые идут. Дверь в комплекс так и не открылась. Понял я, что оставили нас гнить заживо. Да с голодухи загибаться. Собрал всех, кто на ногах еще стоять мог, да пошли мы к выходу. Гермодверь распечатали, к воротам поднялись. Инструмент нашли, что оставался еще с первой попытки наверх выбраться. Решили, будем пробиваться, пока силы есть. Работаем по очереди. Только чувствую, недолго мне осталось. Очень кушать хочется. Жажда пока не мучает — грунтовую воду пьем из подтопленного зала…

На третьи сутки голода случилось то, что неминуемо случается, когда разум уступает инстинктам. Проснулся я от громких воплей. Страшно стало. Жуть как страшно. Люди кругом совсем обезумели. На смертоубийство пошли, чтобы голод утолить. Помню, поднялся я кое-как, пошел на крики. Говорю: «Опомнитесь! Вы же люди, не звери какие!» А мне в ответ: «Заткнись, если жрать хочешь. А то и тебя сожрем…»

А голод — страшная штука. Прошло немного времени, и рассудил я так: раз сам не убивал, то и не такой уж это грех. Ел с остальными… Ел и думал, что теперь-то уж точно ничем мы не отличаемся от людоедов из бункера. Такие же мы. И если поменять нас местами, ничего бы не изменилось. Так же бы хитрили, так же выживали. А посему для всех нас одна судьба уготована… Кто следующим будет, не знаю. Не хочу я ждать, бояться. Не могу больше. Вены себе вскрою, и вся недолга…

На одно надежда — что не везде вот так закончилось, не по-людски. Оттого и пишу, что надеюсь на тех, кто спустится сюда потом, прочтет… Поймет и простит… Видит Бог, не хотел я этого… Свою жизнь за чужой счет продлевать… И лгать не хотел… И руки на себя накладывать…

Грешен. Каюсь. Да простит всех нас Господь».

Мальчик захлопнул дневник, поднял голову.

На душе было мутно. Будто протухшие консервы вскрыл. Жалко, конечно, человека этого… Да и как осуждать его за желание выжить?