Шон Хатсон: Отбросы

От запястья до локтя тянулись длинные отметины — следы фатальной попытки покончить жизнь самоубийством. Теперь рубцы почти исчезли, но, бывало, иной раз он садился и смотрел на них, вспоминая тот день, когда нанес себе порезы, надеясь хотя бы в смерти обрести желанное забвение — абсолютную темноту, которая избавила бы его от чувства вины, пожиравшего его душу, как голодная крыса. Тогда он заперся в туалете и осколком стекла исполосовал себе руки: сильным ударом разбил окно туалета и начал водить предплечьями по обломкам стекла, торчащим из рамы, до тех пор, пока его худые руки не превратились в кровавое месиво. Кровь лилась на ноги, и Гарольд помнил странное чувство безмятежности, охватившее его при виде ран, из которых не прекращался яркий красный поток. Боль была мучительной, но не такой страшной, как огонь. Огонь... Только о нем он и думал, стоя там и разрезая острым стеклом превратившиеся в кровоточащие лохмотья руки.

Два интерна выбили тогда дверь и добрались до Пирса. Они вытащили его, и, пока один из них накладывал на руки жгуты, Гарольд бормотал:

— Простите, простите...

Они пытались успокоить его, но он уже проваливался в беспамятство. Им было невдомек, что слова, произносимые им, предназначались не для живых, а для мертвых — брата и матери.

Теперь Гарольд, опустив глаза, стоял в комнате трудовой терапии с кистью в руке. В голове беспорядочно толпились мысли.

Он научился жить с чувством вины в душе, сознавая, что бремя сие ему придется нести всегда, и смирился с этим. Он был ответственен за смерть брата. Ничего тут не поделаешь: кошмар будет преследовать его всю жизнь. Он не сможет ни искупить эту вину, ни, увы, получить прощение. Чувство вины росло и отравляло жизнь, как злокачественная опухоль, порождая сны, похожие на выделения из созревших фурункулов.

— Доброе утро, Гарольд!

Он вздрогнул и быстро обернулся, едва не выронив палитру. Рядом стояла трудотерапевт Дженни Кларк и рассматривала его холст.

— Как будет называться картина, Гарольд? — поинтересовалась она.

— Мне кажется, это напоминает огонь, — ответил он. — Разве вы не видите языки пламени? — Гарольд взглянул ей прямо в лицо, а она пыталась смотреть в его единственный уцелевший глаз, избегая даже невзначай взглядывать на изуродованную кожу. Какое-то время она выдерживала его немой вопрос, потом снова перевела глаза на холст. И легко улыбнулась.

— Да, это действительно похоже на огонь, — мягко согласилась она.

Так они долго стояли молча, вдыхая крепкий запах масляной краски, пока Гарольд не заговорил снова.

— Мисс Кларк, вы когда-нибудь совершали проступки, за которые вам было стыдно?

Вопрос прозвучал как гром среди ясного неба и застал ее врасплох. Она судорожно сглотнула и едва заметно нахмурилась.

— Полагаю, да, Гарольд. А почему вы спросили?

— Эта картина, — объяснил он, — нечто вроде наказания для меня. Напоминание о том, что я сделал с братом, мисс Кларк. Думаю, именно это я пытаюсь изобразить.

Дженни вздохнула. И только она собралась было что-то сказать, как Гарольд пояснил:

— Наверное, таким образом я прошу прощения. Прощения за то, что совершил.

Некоторое время она молчала, пытаясь перехватить его взгляд. Ее глаза блуждали по его лицу.

Вдруг Гарольд с неожиданным облегчением заявил:

— Я назову эту картину «Огонь». Просто «Огонь».

Появились новые пациенты, и Дженни оставила Гарольда наедине с его «шедевром», поспешив на помощь к другим. Вскоре комната заполнилась гулом голосов. Кто-то уронил палитру, но Гарольд не обращал внимания на весь этот шум и продолжал трудиться над картиной. В конце концов, решив, что работа завершена. Пирс выдавил из алого тюбика на палитру немного густой краски. Взяв ее на кисть, он жирными буквами вывел сверху одно слово:

ОГОНЬ

Обширные поля окружали дорогу из Игзэма в более крупный город Корнфорд, находившийся милях в двенадцати от него. Земля принадлежала фермам, разбросанным в окрестностях, но довольно обширные ее пространства представляли собой неухоженные, пустующие участки, буйно поросшие сорняками.

Дорога, обычно оживленная в эти ранние утренние часы, когда над полями медленно рассеивался туман, казалась на удивление пустынной, лишенной привычной транспортной сутолоки. А потому «фиату-панде» встретились лишь три машины, одной из них был большой грузовик для перевозки овощей.

Констебль Билл Хиггинс до отказа вдавил педаль тормоза и прижал «панду» к обочине, заехав на пешеходную дорожку, идущую параллельно шоссе, покрытому гудроном. Грузовик промчался мимо, прицеп грохотал, его мотало из стороны в сторону, и Хиггинс смотрел ему вслед в зеркало заднего вида в предчувствии того, что содержимое прицепа вот-вот начнет вываливаться на дорогу. Констебль вывел машину на проезжую часть и поехал дальше.