Даррелл Швейцер - Секретная история вампиров

— Прекратите же!

К его великому изумлению, итальянец поднял колбаску, стряхнул с нее столько пыли, сколько смог, и снова откусил. Понтифик потерял дар речи.

— Не примите за оскорбление, ваше святейшество, — жуя, пробормотал Джузеппе. — Мне это необходимо. Это тоже часть ритуала. Господь поразит меня насмерть, если я лгу.

Он сказал « Господь поразит меня насмерть», а не «Да поразит меня Господь ». Папа, беспощадно любивший точность, сразу же отметил разницу. Указав на дверь перед ними, он спросил с неожиданной и пугающей дрожью в голосе:

— Что за дверью?

— Пустая комната, — ответил дьякон.

— А дальше? Дальше там что-то есть?

— Вспомните Тайную вечерю, святейший отец, — сказал Джузеппе, но лучше от этого Папе не стало.

Он подумал о своей последней трапезе, но это не принесло облегчения. Чувство голода было невыносимым. Все было слишком давно. А эти были здесь, близко. Он слышал, как они говорят на языке, который в какой-то степени походил на латинский. Он видел, как в щели под дверью пляшет свет.

Свет любого происхождения обжигал ему глаза, но он готов был терпеть. Он чуял их запах. Запах человеческой плоти был самым вкусным запахом на свете, хотя всегда, когда ему доводилось ощущать этот запах где-то поблизости, к нему обязательно примешивался и другой запах, который был ему ненавистен.

Его стражи хорошо знали свое дело. Даже не будь чесночного запаха, оставалась дальняя дверь с распятием: она все равно удержала бы его здесь — она и держала его в заточении. Он вкушал иронию этого несчитаное число раз.

— Вот кровь моя, — сказал он когда-то. — Вот тело мое.

И в этом ирония. Но сейчас — уже совсем скоро — он собирался вкусить нечто послаще, чем ирония.

Где бы он сейчас был, если бы не Дакиций? Уж точно не здесь. Он предположил, что его тело осталось бы лежать в гробнице, а его дух воспарил бы на небеса — туда, где ему должно находиться. Остался ли в нем еще дух? Или осталось только тело, только голод, только жажда насыщения? Он не знал. Ему было все равно. Все это было слишком давно.

Дакиций, скорее всего, сам был новообращенным, когда кусал его, либо в своем упрямстве верил, что все еще остается человеком. После укуса отодвинуть камень у выхода из гробницы оказалось легко. Общаться и ходить с друзьями тоже было несложно — в течение какого-то времени. Но затем солнце стало причинять ему боль и начался голод. Стала казаться естественной потребность укрываться от дневного света. Так же как и необходимость утолять голод, если подворачивался случай…

Уже скоро. Уже совсем скоро!

— Зачем вспоминать Тайную вечерю? — потребовал ответа Папа.

— Потому что здесь мы в некотором роде воспроизводим ее, — отвечал дьякон Джузеппе. — Это таинство ордена Пипистреля. Если бы о нем прослышали ортодоксы или копты, то они позавидовали бы нам. Они хранят вещи, оставшиеся от Сына. Мы храним… самого Сына.

Папа вперил в него непонимающий взгляд.

— Здесь покоится тело нашего Господа? — хрипло прошептал он. — Его тело здесь? Он не был вознесен на небеса, как проповедует Церковь? Он был… человеком?

Было ли это тайной под сердцем у Церкви? Тайной, заключавшейся в том, что никакой тайны не существовало и что со времен Римской империи прелаты жили ложью?

Твердыня его веры пошатнулась. Правильно, его друг и предшественник никогда бы не стал рассказывать о таком. Это было бы слишком жестоко.

Однако маленький, толстый, жующий чесночную колбаску дьякон только покачал головой:

— Все не так просто, ваше святейшество. Сейчас вы увидите.

В связке у него был еще один ключ. Им он открыл последнюю дверь и посветил фонарем во мрак комнаты за ней.

Свет! Свет словно копье. Свет пронзил его глаза, проникнув столь глубоко, что, казалось, он вонзился в мозг. Сколько же времени он не видел света? Столько же, сколько обходился без пищи. Он хотел, желал, жаждал насыщения! Свет нес боль, которая сопровождала насыщение, боль, которой он не мог избежать.

Постепенно он привык к боли, переживая одну минуту агонии за другой. Проводя долгие годы в безмолвной тьме, он приложил усилия к тому, чтобы не разучиться видеть. Да, один из них был в черных одеждах — неприкасаемый, несъедобный, вонючий. Он держал свой странный светильник, как меч. Куда подевались факелы и лампады? Так же как и несколько его предшественников, чернорясец светил этой непонятной штукой.