Анатолий Гончар - Оборотень

Миха, лёжа на полатях, сделал вид, что спит и весь превратился в слух, пытаясь разобраться в разговоре родителей, неясным шёпотом доносившимся до него.

— …волки, да где же это видано, чтобы волки человека загрызли, а овец не тронули?

Михе даже показалось, что он слышит, как отец покачал головой.

— Нет, Настя, это не волки! Вот если бы медведь…

Он не договорил, зайдясь в кашле. Проклятая хворь, приставшая к отцу ещё с весны, никак не хотела отступать. Он заметно похудел, а в его поведении стала видна та торопливая суетливость, присущая тяжело и неизлечимо больным людям. У Михи сердце сжималось от боли, когда он вслушивался в звуки этого надрывного кашля. Сиплое дыхание груди напоминало быстро работающие меха кузницы, но в нём звучал отчетливо слышимый стон боли и тоски. Не желая слушать этот кашель, Миха заткнул пальцами уши и вжался в полушубок, служивший подушкой.

— Не- е, — задумчиво протянула мать, прильнув к вздрагивающему плечу мужа. — Рябой Сычкарь сказал, что следы кругом волчьи. Правда, такие огромные, что он никогда таких не видел.

— Сычкарь не ошибется, если сказал волчьи, то волчьи. — Неохотно согласился отец. Потом, подумав, добавил: — Волчьи- то волчьи, но волком ли оставлены?

Мать вздрогнула и, отпрянув, посмотрела в лицо мужа, ясно видимом в не- ярком свете луны: — Ты думаешь, это волк — оборотень? — И она застыла в ожидании ответа.

— Да, — произнес он так тихо, что Миха скоре догадался, чем на самом деле услышал его ответ. Перед его закрытыми глазами выплыла оскаленная волчья морда, которая криво усмехнулась, и из разверзнутой пасти вылетело:

— Ты будешь мой! — Миха, задрожав, открыл глаза и увидел узкую полоску лунного света, пробивающуюся сквозь прогнившую солому крыши, которую отец собирался починить сразу же после жатвы.

— Ой, батюшки светы! — осеняя всё вокруг крёстным знамением, воскликнула мать и, словно бы убоявшись громко сказанных слов, закусила губу. Фёдор потрепал её по плечу и невесело усмехнулся.

— Как старый барин умер, так всё и началось. В первую же ночь, как схоронили, коня его любимого загрызли. На другой день Клавдия — горничная в омуте утопла…

— Так тож, — не выдержав, перебила мужа Настя, — она сама утопилась. Говорят, брюхатая была от старого графа- то.

— Брюхатая, не брюхатая, нам это не ведомо. Только слышал я, что оборотню, чтобы получить земную жизнь, надобно отправить в ад взамен себя чужую душу. Вот и думай теперь, отчего Клавдия на себя руки- то наложила. Федор до хруста костей потянулся и, глядя на блестевший в красном углу оклад иконы, принялся читать непонятную Михе молитву. Вой, разорвавший тишину, оборвал молившегося на полуслове и, воротом вонзившись в уши, заставил всех слышавших его вздрогнуть. Казалось, что всё живое замерло на многие десятки миль в округе, так непонятен и страшен был этот всё поглощающий крик, в котором одновременно звучали и боль и торжество.

— Слышишь? — затаив дыхание, спросил Федор прильнувшую к нему Настю. — Барин на охоту вышел!

— Господь с тобой, Федор, окстись! Неужто и взаправду думаешь, что старый барин оборотень? — Задрожав, она прильнула всем телом к горячему плечу мужа, словно пытаясь защититься от внезапно нахлынувшего на неё страха.

За окном, высоко в небе висел золочёный диск луны, посылавший на Землю свои туманные лучи, в свете которых пустошь и близлежащее болото казались призрачными, ирреальными, словно вышедшими с картины художника — сатаниста. На небольшой возвышенности, бывшей не чем иным, как татарским курганом, стоял старый чёрный волк и, задрав оскаленную морду к поднебесью, выводил свою тоскливую песнь. Мелкие зверушки вздрагивали, когда он обрывал её на самой высокой ноте и вздрагивали вновь, когда он снова начинал выть.

Вольдемар Кириллович был разбужен звуком шагов, раздавшихся в его спальне. Окинув взглядом комнату, освещенную тусклым светом лампы и никого не увидев, он вздрогнул. Явь и сон слились. Он явственно слышал раздавшиеся сквозь сон шаги и от того проснулся. Или это были шаги, раздавшиеся во сне?! Он не знал, что и подумать. Вылезший из подсознания страх покрыл его тело маленькими, бегающими мурашками. Он закрыл глаза и попытался вспомнить голубые очи Маши Растоцкой, танцевавшей с ним на последнем балу. Вместо них он увидел расширившиеся зенки, неподвижно застывшие на мёртвенно — бледном лице цыганки. Вскрикнув, граф открыл глаза, и ему тут же показалось, что со стороны окна двинулась какая- то тёмная тень. Он обернулся, и ему почудилось, что тень метнулась за портьеру. Трясясь, как в ознобе, Вольдемар Кириллович вскочил с постели и, схватив колокольчик, поспешно зазвонил. На звонок появилась заспанная горничная. Таращась очумелым со сна взглядом на графа, она робко подошла к его постели и, низко поклонившись, зевнула: — Его сиятельству что- нибудь надобно?