Макс Фрай - Одна и та же книга [сборник]

Из-за сарая появляется владычица кур, прекрасная краснолицая селянка неопределенного, от сорока до шестидесяти, возраста. Голова ее увенчана перманентом, изготовленным, похоже, еще в восьмидесятые годы прошлого века, поверх старого пальто повязан опрятный красный фартук, ноги обуты в устрашающего вида боты, как нельзя лучше подходящие для обхода крестьянского хозяйства, пусть даже и небольшого.

– А зачем вы фотографируете моих кур? – спрашивает она. Судя по настороженному выражению лица, прекрасная селянка разделяет убеждение некоторых просвещенных народов, что фотоаппарат вынимает душу из натурщика, но не вполне уверена, что ее курам так уж нужна душа. И потому пребывает в нерешительности.

Обычно в таких случаях я говорю: «Я художник. Я потом все это нарисую», и на лицах встревоженных обывателей появляются понимающие улыбки. Ну, конечно, художник, кто ж еще. Нарисует потом – ишь ты! Хорошо!

Но красный фартук и винтажный перманент выбили меня из колеи, заготовленный ответ куда-то подевался, и я мычу:

– Ээээ… ннннуууу… ааа… На память!

Настороженное выражение лица куриной владычицы сменяется мгновенным пониманием.

– На память! – очень громко и звонко восклицает она. – Память! Память! Память! Память!

Я прячу камеру в карман и осторожно, не делая резких движений, пячусь, на всякий случай не поворачиваясь к ней спиной, отступаю на тротуар и только там разворачиваюсь и ускоряю шаг, не бегу, конечно, но очень быстро удаляюсь с места происшествия, а женщина в красном переднике по-прежнему стоит возле сарая, окруженная курами и золотой листвой, и хорошо поставленным голосом повторяет: «Память! Память! Память!»

В городе дождь, даже не дождь, а мелкая водяная пыль в воздухе, больше всего на свете люблю такую погоду, мы тут – почти рыбы, нежные жабры дрожат за ушами, чешуя на боках еще не видима глазу, но уже колется. Впрочем, я не о том, совсем не о том.

У меня есть Важное Дело, нужно купить персиковый чай, и вот я иду по центральной улице, смешавшись с толпой испанцев, немцев и других чужеземцев, которые приехали к нам из ведомых и неведомых стран учиться дышать в воде (водой?), – это модный теперь спорт, наверное, в сто раз круче, чем с аквалангом нырять, а мы, местные обитатели, столь же ярки и причудливы, как тропические рыбки, ну или почти. Но я, опять же, совсем не о том, что ж я сбиваюсь все время, слова в простоте сказать не могу, тьфу.

Я, впрочем, и шага в простоте сделать не могу тоже, вечно заносит меня в какие-то подворотни, хотя, казалось бы, иди себе прямо до угла, не выдумывай, лавка-то – вот она, но я все-таки зачем-то сворачиваю во двор, я сюда уже в двести сорок восьмой раз сворачиваю, наверное, вот как иду мимо, так и сворачиваю непременно, фиг знает зачем. Посидеть с мрачной мордой, подумать о чем-нибудь, таращась в небо, а больше тут делать нечего.

«О чем-нибудь» – это у меня сегодня о смерти, потому что ночью снился мой самый-самый нелюбимый кошмар – это когда я сижу и жду казни, не бегаю, не сражаюсь, не гибну как герой, а сижу и тупо жду казни, и ни взлететь, ни сквозь стену пройти, мерзость, короче, ненавижу, хорошо, что редко.

И вот я сижу в чужом дворе, с видом на главную туристическую магистраль, которая никуда не делась, вот она, за аркой, и размышляю лениво, что человеку, у которого такое количество знакомых и даже родных покойников, давно пора бы знать из первых рук, что все там у них хорошо, и вообще хватит на эту тему париться. Не предполагать, а вот именно знать, как, скажем, узнаешь о погоде в штате Мэн, позвонив по телефону живущему там приятелю. Мало ли что связь между нашими реальностями скверная, было бы желание, все можно устроить, тем более у меня такие знакомые покойники есть – зашибись; я имею в виду, что они при жизни были очень уж клевые. И кстати, думаю я почти сердито, у меня же там папа, отец родной, и если не он, то кто вообще?!

И тут на улице начинает играть труба. Папа у меня, между прочим, был трубач. Дома играл почти каждый день, чтобы форму не потерять, особенно часто играл такую привязчивую, прилипчивую мелодию, что это, чье это, сказать не могу, из головы вылетело, а напеть не получится, но все его миллион раз слышали, этот мотивчик, а мы с папой еще и слова к нему придумали дурацкие:

И когда у меня в детстве было плохое настроение, папа эту мелодию на трубе наигрывал или просто напевал. А когда он с работы в плохом настроении приходил, тут уж мне приходилось песню про бабку и скрипку заводить. Действовало безотказно, на обоих.