Макс Фрай - Одна и та же книга [сборник]

Есть вещи – тексты, картинки, музыка, – созданные одновременно благодаря и вопреки ледяному ужасу небытия. Это когда стоит человек на самом краю своего личного мира, живой и прекрасный, время хлещет из него, потому что он весь – рваная рана, и даже утешительное «я умру через сто лет» для него означает «прямо сейчас». И надо что-то делать, потому что – невыносимо. И тогда человек записывает слова, или рисует картинку, или еще что-нибудь этакое делает – совершенно бесполезное в данной ситуации, потому что это действие не отменяет ни пропасти, ни рваной раны, ни ледяного ужаса. Но какая разница.

Мне нравится, когда людей у меня на глазах, что называется, колбасит . Мука эта далеко не всегда сладкая, но она никогда не бывает напрасной. Это такой специальный полезный способ чувствовать себя живыми, потому что чувствовать себя живым значит пускать в свое нелепое органическое тело Бога (будить в себе Бога, неважно, как ни скажи, выйдет неправильно, но примерно понятно – и ладно). Ха, еще бы Его не колбасило в таких-то обстоятельствах. Заключить бесконечность в хрупкое человеческое тело – верный способ узнать, что такое настоящая, космическая клаустрофобия. Но не только вочеловеченное божество, а даже дурацкая его оболочка обладают всеми необходимыми качествами, чтобы выстоять и не сойти с ума, поэтому мы просто живем дальше, и вот это – настоящее, подлинное чудо, круче не бывает.

Поэтому всякая настоящая внутренняя буря, всякая подлинная душевная мука – не беда, а радость. Когда врач-реаниматор возвращает к жизни неудавшегося покойника, бывший труп тоже редко выглядит счастливым и довольным, ему почти всегда больно и (наверное) страшно. Но от этого событие не перестает быть радостным.

Так и тут, так и тут.

…я только хочу сказать, что есть точка – не точка, конечно, состояние сознания, но в то же время как бы просто точка на периферии видимого/осознаваемого, откуда можно видеть всех людей – знакомых, незнакомых, прошлых, будущих, словом, вообще всех – умирающими. Этакий специализированный Алеф, хоть и не хотелось бы опираться в таком деле на литературные цитаты, но – без вариантов, иначе вообще не объяснишь.

Находиться там мало радости, честно говоря.

И одновременно есть точка, из которой совершенно очевидно бессмертие всего живого – вот точно так же очевидно, как всеобщее умирание, описанное чуть выше, – бесконечное количество накладывающихся друг на друга жанровых сценок, сюжет каждой – безусловное, зримое и очень деятельное бессмертие действующего лица.

Находиться в этой точке, ясен пень, распрекрасно.

Меня то и дело болтает от одной точки к другой, пламя и лед, да-да, очень высокохудожественные переживания, кто бы спорил. Тогда как ясно даже мне (и не только теоретически), что в обоих случаях все это – одна и та же точка, просто человеческое скудоумие понуждает меня видеть умирание и бессмертие отдельно друг от друга, тогда как надо бы – вместе, как единый процесс.

Неумение (временное, надеюсь) собрать эти два видения в одну точку парит меня немыслимо; наверное, это очень правильно, потому что только такие проблемы и должны парить человека, пока он еще дурак, но уже не очень безнадежный.

Но надо бы все же как-то собрать и жить потом долго и счастливо, без страха и печали, потому что страх и печаль – стыдно, честно говоря, да и надоело, сколько можно одно и то же.

И пока меня несет, вот еще что (а то потом забуду).

Подлинное сострадание еще и потому должно быть лишено жалости, что —

– правильно, приставка «со» предполагает, что мы не стоим в стороне от страдальца, канюча: «Ой, батюшки, бедненький ты мой!», а —

– совершенно верно, вместе с ним в его шкуре поганой страдаем на всю катушку.

А иначе речь можно вести не о сострадании, а о чем-нибудь другом, культурном и интеллигентном, вне всякого сомнения.

Так вот.

Когда страдалец и я – одно и то же существо, естественной реакцией на страдание будет ярость, обращенная на ту часть себя, которая зачем-то позволяет себе страдать.

Испытывать ярость такого рода можно себе позволить только на пике формы, когда силы достаточно, чтобы заорать страдающей части: «Встань и иди!», – и она встанет и пойдет как миленькая. В данном случае совершенно безразлично, имеем мы дело с исцелением самого себя или другого лица (если не безразлично, значит, опять же, мы имеем дело не с состраданием).