Б. Олшеври-младший - Вампиры замка Карди

Надо спать — как можно больше. Пользоваться моментом.

Надо есть. Все до последней крошечки. Пока дают.

Димка знал прекрасно, какая это мука, когда не дают спать и морят голодом. Все, кто говорят, что моральная боль мучительнее физической, должно быть никогда не голодали по-настоящему, никогда не стояли на плацу на вытяжку целую ночь после тяжелого рабочего дня, перед новым рабочим днем. Тут не важно, что голышом — перед всеми, важно, что — холодно. Важно, что льет дождь. Важно, что скорее всего утром будут расстреливать даже тех, кто продержался и не упал.

Пятнадцати узникам удалось сбежать с фабрики в Вольфене. Димка, как и множество других узников, никогда не был этой фабрике, но что с того? Пятнадцати узникам удалось сбежать… надо же на ком-то выместить зло?

Димка стоял под холодным весенним дождем, вытянув руки по швам, и высоко задрав подбородок (так велено было) и ненавидел страшно тех пятнадцать, которые сбежали и обрекли его на эти муки. Рядом стояла Лиза, она была младше Димки и ниже его почти на голову, она уже даже не дрожала, она, кажется, спала стоя. Спала, привалившись к Димкиному плечу. Надо как-то разбудить ее, если немцы заметят, что она заснула, застрелят и ее и Димку заодно.

Каждый десятый… не так уж много, шанс выжить есть, если только до утра не упадешь.

К утру кончился дождь и выглянуло солнце. Такое теплое, нежное… Димка оказался восьмым, а Лиза девятой, им повезло, и они улыбались, потихоньку взявшись за руки, подставляя лица солнцу, не слыша как кричат и падают под пулями «десятые».

Они почти год прожили в Бухенвальде, они привыкли.

Моральные муки — ничто по сравнению с физическими, тот, кто прожил в Бухенвальде достаточно долго, знает об этом.

Никакое нравственное унижение не идет в расчет, когда перед тобой ставят тарелки с изысканными яствами, которыми ты можешь наедаться до сыта, когда тебя поят красным вином, чтобы ты поскорее набирался сил и был красивым, когда тебе, захмелевшему с непривычки и обнаглевшему от вседозволенности, разрешают отнести в барак Лизе буханку хлеба и колбасу.

Да пусть они делают, что хотят! Неужели это хуже, чем стоять целую ночь под дождем, размышляя будешь «десятым» ты или Лиза — и что хуже?

Кошмаром ли был красномордый эсэсовец Манфред, появившийся в лагере в конце января — или он был благословением Божьим, благодаря которому Димка и Лиза выжили даже после того, как кончились «заводские бутерброды», (после побега с фабрики в Вольфене порядки слишком ожесточились, чтобы можно было так запросто общаться с цеховым мастером и лопать его бутерброды, забравшись под станок) не превратились в ходячие скелеты, не потеряли человеческий облик, не оказались в газовой камере. Димка думал, что не мог бы так легко ко всему относиться, если бы то, что делали с ним — делали бы с Лизой. Ей ведь было всего только десять, она была очень маленькой и худенькой даже для своего возраста, она бы, наверное, просто умерла… И без этого хлеба с колбасой, и без лекарств, когда она простудилась… Ведь Манфред никогда не отказывал Димке в таких мелочах, как еда и лекарства.

Страх за Лизу и радость от ее выздоровления — ничто по сравнению с каким-то там моральным унижением.

Уезжать из Бухенвальда очень не хотелось, очень не хотелось оставлять Лизу на произвол судьбы, очень было страшно встречать неизвестность, которую сулил переезд.

Ничего не может быть хуже этой неизвестности, кроме, разве что, того, когда неизвестность кончается… не кончается она никогда ничем хорошим.

Зря Манфред так заботился о нем, зря отмыл и откормил, не случайно, наверное, приехавшие однажды в лагерь высокие чины из всей длинной шеренги выстроенных для них наиболее крепких и сильных узников выбрали только одного Димку.

Чем это можно назвать — везением или невезением?..

…Натужно заскрипели колеса, лязгнули буфера, поезд тронулся. Скоро снова можно будет подышать, прижавшись носом к щелочке под дверью.

Этой ночью Димке приснилась Лиза. Не такой, какой она была сейчас, а такой, какой она могла бы стать очень скоро… Обтянутым кожей скелетиком. Лиза лежала на нарах в бараке, молчала и смотрела на него своими огромными черными глазами. Очень печально смотрела.

С тех пор, как Гарри Карди вернулся из госпиталя, он ни разу, ни единого разу не зашел в церковь. Мать умоляла его, сестры твердили, что это неприлично, стыдно перед соседями, которые Бог знает что могут подумать например, что он коммунист! — но Гарри стоял на своем. Он не спорил, ничего не объяснял, не оправдывался. Он вообще стал неразговорчив с тех пор, как вернулся. И в ответ на все вопросы и увещевания он просто молчал.