Анастасия Бароссо - Последние сумерки

– Не могу, никак не могу, не в моей власти это…

– Сделай богоугодное дело, не губи! – почти взмолилась настоятельница. – Ведь ума не приложу, как нам тут с ней быть…

Душная, дымная ночь не обещала облегчения от дневного зноя. Скорее наоборот – приносила новые испытания изнывающим от жары телам и душам.

– Говоришь, таких, как она, все больше с каждым годом? – тихонько спросила матушка Варвара, все еще веря в удачное завершение для себя этого дела, измотавшего ее до крайности.

– С каждым месяцем матушка! – охотно подтвердил отец Тихон. – Что творится на белом свете в последнее время… Да что там, – он махнул рукой. – Ты и сама ведь знаешь.

– Знаю, – сокрушенно кивнула игуменья.

…В келье горела одна-единственная свечка.

Послушница немигающим взглядом глядела на пламя, трепещущее, как и ее исстрадавшаяся душа. Голос матери Варвары отдавался в сердце, которое с каждым ударом болело все сильнее.

Игуменья ушла только что, перекрестив Юлию на сон грядущий. Да какой уж там сон… Понятно, что не до сна ни настоятельнице, вопреки Уставу пришедшей сюда ночью, ни самой послушнице.

– Я полночи уговаривала отца Тихона отвезти тебя в Лавру, – говорила матушка Варвара. – Только там тебе помощь будет, а мы… – она развела в стороны иссохшие руки, – бессильны. Он не соглашается, убедила только до завтра погостить у нас, но если ты попросишь сама… может, и выйдет толк? Так поди же! Покуда он еще здесь-то…

Объяснила она, видя реакцию послушницы, которая вместо того, чтобы обрадоваться, вдруг побледнела, как беленая стена у нее за спиной.

– Как отвезти? Уехать?!! Матушка, нет!

Странная послушница вдруг соскользнула с кровати и, оказавшись стоящей на коленях перед игуменьей, сложила в молитвенном жесте ладони. Все это с такой скоростью и с таким порывом, что старая женщина испугалась, не начался ли очередной приступ.

– Что ты, что ты, чадо мое?!

– Нельзя мне отсюда выходить, нельзя… – уже не в силах сдержаться прорыдала Юлия.

Игуменья невольно подобралась и подвинулась поглубже на кровать в попытке избавиться от ощущения рук, схвативших ее за полы рясы – так ребенок хватается за юбку матери, спасаясь от внешнего пугающего мира.

– Что с тобой? Здесь тебе не спастись по всему видно от…

Монашка запнулась, не решаясь произнести то, что выяснил отец Тихон о так называемом недуге Юлии. Да и сказать ей это сейчас, когда девочка и так явно не в себе, вон как глазами сверкает и руки заламывает, означало добить ее окончательно. А сказать надо…

– Мы-то думали, что бесы тебя одолевают, дитятко…

Старуха робко протянула вперед костлявую руку, обтянутую сухой и тонкой, как бумага, кожей, прикоснулась костлявыми дрожащими пальцами к голове Юлии.

– Думали, отмолим тебя, выходим, а вот…

– Что? – упавшим, глухим голосом, как будто уже зная или предчувствуя ответ, спросила девушка.

– Вот что…

Игуменья, решившись, еще раз погладила Юлию по макушке, убрала руку и уже другим, не строгим, но твердым, не предполагающим возражений тоном сказала:

– Отец Тихон все же не зря приезжал. Он и выяснил, – она передернулась еле уловимо, вспомнив сегодняшний вечер. – Не бесы тобой владеют, дочь моя.

– А… кто? – почти прошептала несчастная Юлия.

– Демон, – вымолвила игуменья, широко крестясь и крестя Юлию.

– …

– Но ты молись. Молись и не бойся… Значит, такое испытание тебе было уготовано, каждому свой крест. И вот же! Отец Тихон знает, как тебе помочь! Он говорит, в Лавре есть отец Серафим, который…

Но ее торопливые объяснения уже были ни к чему. Потому что, услышав первое, то самое, страшное слово, послушница сперва застыла на миг, как каменное изваяние, а потом глухо, протяжно застонала:

– Марк… М-мм… Ох, Марк, Марк… Ты выполняешь свое обещание… Неужели ты и вправду никогда не оставишь меня?!

И уронила лицо в ладони.

Из-под сползшего назад платка показалась серебристая седая прядь.

В тишине июльского полудня, когда все затихает и прячется от зноя, избегая лишних движений, в лесу отчетливо слышен каждый звук.

Особенно теперь, когда птицы и те не галдят, не щебечут, не заливаются звонкими переливами – будто и не было их здесь никогда. А потому легкое, как дуновение ветерка, плавное шуршание в сухой траве не укрылось от внимания Рьяна.