Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета

И я решил бороться. Нельзя же пассивно подчиняться незнакомому и невидимому предшественнику, схвачусь с ним в открытую, вытравлю из жилья все воспоминания о нем…

Начать следовало с замены всей мебели. От мебели прежде всего исходила опасность: она излучала тяжелые проявления чужой психики. Удалив привычные вещи из комнаты, тем самым я перекрою питательные токи моему ночному гостю, разорву симпатические узы, усиливающие столь враждебные влияния. Я повел дело систематически, с точностью эксперимента, вводя мелкие, но бросающихся в глаза замены.

Для начала из комнаты вынесли большое плюшевое кресло, что стояло у окна, и заменили его обычным стулом. Уже это нововведение отразилось на последовательности сна: действие как бы упростилось, исчез постоянный мотив — Ланьцута уже не сидел у окна. За ночь меланхолик так ни разу и не присел на новый стул.

На следующий день я убрал письменный стол, а на его место поставил маленький изящный карточный столик, не забыв и новые письменные принадлежности. Ближайшей ночью Ланьцута, правда, сел за столик на старый стул, однако не опирался на стол, не брался за перо и вроде бы избегал всякого контакта с новым столом.

Когда же я и стул заменил на элегантный, только что купленный табурет, Ланьцута не пожелал даже близко подойти к новым вещам. Эта часть комнаты сделалась для него чужой, а потому и враждебной территорией, и он обходил ее стороной.

Одну за другой я выбросил все вещи и обставил комнату новыми предметами по контрасту: вся мягкая мебель была обита яркими, даже кричащими тканями. Через две недели из старых вещей остались только шкаф и рядом на стене зеркало; ни шкаф, ни зеркало я не намеревался убирать, потому что Ланьцуту угол совершенно очевидно не интересовал — с самого начала он игнорировал эту часть помещения. Зачем же доставлять себе лишние хлопоты?

Самонадеянность на сей раз подвела меня: неприязнь Ланьцуты объяснялась совсем иначе — не равнодушие, а страшное воспоминание пугало его… Увы, в блаженном неведении я оставил в углу все как было.

Замена мебели оказалась благотворной для всей комнаты: жилище явно повеселело, тревожное, гнетущее настроение рассеялось, — я наслаждался мягкой, спокойной атмосферой. И сны вошли в новую стадию. По мере того, как комната принимала другой вид, у Ланьцуты словно почва уходила из-под ног. Сначала я отрезал его от окна, затем отвадил от письменного стола, а убрав и другие вещи, оставил в его распоряжении лишь два-три кресла. Наконец их тоже заменили, и Ланьцуте остался лишь узкий проход между необжитыми вещами. Изменившееся настроение очевидно влияло на него негативно: его силуэт, до сих пор вполне четкий, несколько размылся; с каждой ночью этот человек таял, рассеивался — я видел его уже словно в тумане. Наконец он перестал ходить и только легкой тенью скользил по стенам. Порой очертания фигуры будто тускнели и разрывались, различались лишь контуры рук, ног или лица. Без сомнения, Ланьцута, разбитый наголову, отступал. Радуясь победе, я потирал руки и готовился нанести решающий удар — велел сорвать серо-стальные обои и обить комнату красным.

Последствия сказались незамедлительно: тень неотвязного противника перестала разгуливать по стенам.

Однако его присутствие — неуловимое, едва ощутимое — все же чувствовалось. Оставалось предпринять меры радикальные.

С этой целью на две ночи кряду я закатил у себя веселую пирушку: поощрял разгул пьяных гостей, всячески распалял буйную, брызжущую здоровьем и молодостью вакханалию — мы безумствовали. После адского, проведенного без сна кутежа, вызвавшего множество нареканий от соседей по дому, на исходе третьей уже ночи, смертельно усталый, я в одежде бросился на постель и тотчас же уснул.

Поначалу усталость подавила онейропластику, и я спал без сновидений. Но через несколько часов забытья из сонной мглы, как всегда, вынырнула моя комната. Я спокойно усмехался и торжествовал: в комнате не было никого.

Дабы убедиться в успехе, я с величайшим тщанием осмотрел все углы: у окна никого, глянул на кресла, на потолок, внимательно осмотрел стены — ничего подозрительного, ни малейшей тени постороннего присутствия. Но вот случайный небрежный взгляд в темный угол у дверей — и я увидел его. Вся фигура вырисовывалась отчетливо, он стоял, как обычно сгорбившись, спиной ко мне, протянул руку к дверце шкафа, повернул ключ и открыл. Постоял, глядя в зияющую пустоту, ощеренную крюками вешалки — ровными рядами деревянных зубьев. Медленно, спокойно и задумчиво он вытащил из кармана не то шнур, не то ремень и забросил на крюк; свисающий конец стянул петлей и накинул себе на шею. Не успел я уразуметь, в чем дело, он уже висел. Тело, подброшенное смертной судорогой, странно изогнулось и отразилось в зеркале на соседней стене. Я отчетливо видел лицо висельника: он кривился ядовитой ухмылкой и смотрел прямо на меня…