Говард Лавкрафт - Праздник

Мой дом остался далеко позади; я был весь во власти чар восточного моря. Уже стемнело, когда я услышал шум прибоя и понял, что море вон за тем холмом с прихотливыми силуэтами ив на фоне светлеющего неба и первых ночных звезд. Я должен был исполнить завет отцов, и потому быстро шагал по свежевыпавшему снегу, тонким слоем покрывавшему дорогу, уныло ведущую ввысь, туда, где Альдебаран мерцал среди ветвей. Я спешил в старинный город на берегу моря, где никогда прежде не бывал, хотя частенько грезил о нем. Стояли святки. Люди называют этот праздник Рождеством, но в глубине души знают, что он древнее Вифлеема и Вавилона, Древнее Мемфиса и самого человечества. Стояли святки, когда я, наконец, добрался до древнего городка на берегу моря, где некогда жил мой народ, жил и отмечал этот праздник еще в те незапамятные времена, когда он был запрещен. Несмотря на запрет, из поколения в поколение передавался завет: отмечать праздник каждые сто лет, чтобы не угасала память о первозданных тайнах. Народ мой был очень древним, он был древним уже триста лет назад, когда эти земли только заселялись. Предки мои были чужими в здешних местах, ибо пришли сюда из южных опиумных стран, где цветут орхидеи. Это были темноволосые нелюдимые люди, говорившие на непонятном языке и лишь постепенно освоившие наречие местных голубоглазых рыбаков. Потом мой народ разбросало по свету, и объединяли его одни лишь ритуалы, тайный смысл которых навек утерян для ныне живущих. Я был единственным, кто в эту ночь вернулся в старинный рыбацкий поселок, ибо только бедные да одинокие умеют помнить.

Я достиг вершины холма, и увидел Кингепорт в наступивших сумерках он казался огромным: заснеженный Кингепорт с затейливыми флюгерами и шпилями, старомодными крышами и дымниками на печных трубах, причалами и мостками, деревьями и погостами; с бесчисленными лабиринтами улочек, узких, извилистых и крутых, сбегающих с чудовищной высоты холма в центре города, холма, увенчанного церковью и пощаженного временем; с невообразимой мешаниной домов колониального периода, разбросанных тут и там и громоздящихся под разными углами и на разных уровнях, словно кубики, раскиданные рукой младенца. Древность парила на серых крылах над посеребренными морозом кровлями. Один за другим в окнах вспыхивали огни, вместе с Орионом и бессмертными звездами освещая холодные сумерки. Волны прибоя мерно ударяли в полусгнившие пристани там затаилось море, вечное загадочное море, откуда некогда вышел мой народ. Холм, на вершине которого я стоял, находился чуть в стороне от дороги; лишенный растительности и открытый всем ветрам, теперь он стал кладбищем я понял это, когда, приглядевшись, увидел черные надгробия. Они зловеще вырисовывались в темноте, словно наполовину истлевшие ногти гигантского мертвеца. Дорога выглядела заброшенной, снег на ней был нетронут. Временами мне чудилось, будто издалека доносится какой-то звук, жуткий и размеренный, напоминающий скрип виселицы на ветру. В 1692 году в этих местах были повешены по обвинению в колдовстве четверо моих родичей, но точное место казни было мне неизвестно.

Спускаясь по дороге, прихотливо петлявшей по склону, я изо всех сил прислушивался, пытаясь уловить отзвуки веселья, столь обычного для таких небольших городков по вечерам, но не расслышал ни звука. Тогда я вспомнил о том, что сейчас Рождество, и решил, что освященные веками традиции здешних пуритан вполне могут отличаться от общепринятых и, вероятно, заключаются в тихой истовой молитве в кругу домочадцев. После этого я больше не прислушивался и не искал взглядом попутчиков, но спокойно продолжал свой путь мимо тускло освещенных фермерских домишек и погруженных во мрак каменных оград туда, где вывески на старинных лавках и тавернах для моряков поскрипывали на соленом морском ветерке, где вычурные кольца на дверях с колоннами поблескивали при свете из крошечных занавешенных окон, выходящих на безлюдные немощеные улочки.

Я заранее ознакомился с планом города и знал, как пройти к дому, где меня должны были признать за своего и оказать мне радушный прием... ибо деревенское предание живет долго. Уверенным шагом я проследовал по Бэк-стрит к зданию окружного суда, пересек по свежему снежку единственную в городе плиточную мостовую и очутился за Маркет-хаусом, где начиналась улица Грин-лэйн.