Говард Лавкрафт: Музыка Эриха Цанна

Я самым внимательным образом изучил карты города, но так и не отыскал на них улицу д'Осейль. Надо сказать, что я рылся отнюдь не только в современных картах, поскольку мне было известно, что подобные названия нередко меняются. Напротив, я, можно сказать, по уши залез в седую старину и, более того, лично обследовал интересовавший меня район, уже не особенно обращая внимания на таблички и вывески, в поисках того, что хотя бы отдаленно походило на интересовавшую меня улицу д'Осейль. Однако, несмотря на все мои усилия, вынужден сейчас не без стыда признаться, что так и не смог отыскать нужные мне дом, улицу, и даже приблизительно определить район, где, в течение последних месяцев моей обездоленной жизни, я, студент факультета метафизики, слушал музыку Эриха Занна.

Меня отнюдь не удивляет подобный провал в памяти, поскольку за период жизни на улице д'Осейль я серьезно подорвал как физическое, так и умственное здоровье, и потому был не в состоянии вспомнить ни одного из тех немногочисленных знакомых, которые у меня там появились, Однако то, что я не могу припомнить само это место, кажется мне не просто странным, но и поистине обескураживающим, поскольку располагалось оно не далее, чем в получасе ходьбы от университета, и было отмечено рядом весьма специфических особенностей, которые едва ли стерлись бы в памяти любого, кто хотя бы однажды там побывал.

И все же мне ни разу не довелось повстречать человека, который бы слышал про улицу д'Осейль.

По массивному, сложенному из черного камня мосту улица эта пересекала темную реку, вдоль которой располагались кирпичные стены складских помещений с помутневшими окнами. Берега реки постоянно пребывали в тени, словно смрадный дым соседних фабрик навечно сделал ее недоступной солнечным лучам. Да и сама река являлась источником невыносимой, неведомой мне доселе вони. Кстати, как ни странно, именно с последним обстоятельством я связываю определенные надежды на отыскание нужного мне дома, поскольку никогда не забуду тот характерный запах. По другую сторону моста проходили огороженные перилами и мощеные булыжником улицы, сразу за которыми начинался подъем, поначалу относительно пологий, однако затем, как раз неподалеку от интересующего меня места, круто забиравший вверх.

Мне еще ни разу не доводилось видеть такой узкой и крутой улицы, как д'Осейль. Прямо не улица, а какая-то скала, закрытая для проезда любого вида транспорта — в ряде мест тротуар на ней был даже заменен лестничными ступенями, и упиравшаяся наверху в высокую, увитую плющом стену. Дорожное покрытие улицы было довольно неровным и в нем периодически чередовались каменные плиты, обычный булыжник, а то и просто голая земля, из которой изредка пробивались серовато-зеленые побеги какой-то растительности. Стоявшие по обеим ее сторонам дома представляли собой высокие строения с остроконечными крышами, неимоверно старые и рискованно покосившиеся. Изредка попадались и такие места, где как бы падавшие друг другу навстречу дома чуть ли не смыкались своими крышами, образуя некое подобие арки. Естественно, в подобных случаях они полностью и навечно скрывали пролегавшую внизу улицу от малейших проблесков солнечного света. Между иными домами были проложены узенькие, соединявшие их мостики.

Но особо меня поразили обитатели тех мест. Поначалу мне показалось, что впечатление это происходит от их замкнутости и неразговорчивости, но потом я решил, что, скорее всего, причина заключается в другом, а именно в том, что все они были очень старыми. Не знаю, как получилось, что я поселился на этой улице, но решение это было словно продиктовано мне извне. Страдая от постоянной нехватки денег, я был вынужден сменить массу убогих лачуг, пока наконец не набрел на тот покосившийся дом на улице д'Осейль, хозяином которого являлся старый, разбитый параличом человек по фамилии Бландо, Стоял этот дом третьим от конца улицы и являлся самым высоким на ней зданием. Комната моя помещалась на пятом этаже и представляла собой единственное заселенное на нем помещение, поскольку почти весь дом пустовал. В первую же ночь после моего вселения я услышал доносившиеся из располагавшейся под заостренной крышей мансарды звуки странной музыки, и на следующий день поинтересовался у Бландо относительно их источника. Старик сказал, что это играл на виоле немой и старый немецкий музыкант — довольно странный тип, расписавшийся в его книге как Эрих Занн, работавший по вечерам в оркестре дешевого театра. При этом Бландо пояснил, что, по возвращении из театра, Занн любит играть по ночам, и потому специально выбрал эту высокую, изолированную комнату в мансарде, одинокое слуховое окно которой было единственным местом в доме, из которого открывался вид на пейзаж по другую сторону от венчавшей улицу стены.