Андрей Дашков: Бледный всадник, Черный Валет

— Иди ты к черту, сука! — пробормотал священник и проснулся.

На этот раз у суккуба были серые глаза, прохладная кожа, и он был очень-очень нежным. А вместо похоти излучал почти материнское тепло… Впрочем, в том, что посланцы дьявола изобретательны, священник никогда не сомневался.

Священник был нищ и потому сравнительно честен. Он не владел никакой собственностью, кроме тридцатипятилетнего изношенного тела, рваной одежды, оружия, ржавевшего из года в год, покосившейся хижины, абсолютной веры — обратной стороны абсолютного безверия — и пути, конец которого — где-то за пределами жизни. Правда, священник только обманывал себя тем, что у него есть путь. На самом деле он осел в этом проклятом городе прочно и надолго…

Лучше не думать о таких вещах. Священник считал, что не слишком разборчивый Бог наградил его неизбывным одиночеством, неопределенной тоской и смиренным сердцем, неуязвимым для разрушительного горя, а также жалоб попранного достоинства. В результате получилось ни то ни се — человек слабый и крайне пугливый; недоношенный пророк, взращивающий одни только сорняки на крохотном огородике чувств; бесполезный проводник, затерявшийся в толпе уродов; чучело на страже пустоты. Местные вороны давно выклевали ему глаза.

…Несколько минут он сидел, привыкая к тому, что наяву ему вовсе не так хорошо, как было во сне. Но сон минул, и фальшивая мать (облика настоящей священник даже не помнил) ускользнула в небытие. Он так и подумал: «небытие» вместо «Царствия Небесного» или, на худой конец, «геенны огненной». Вера не являлась для него естественным приютом робкой и эфемерной душонки, куда та устремлялась бы при каждой маленькой катастрофе, очередном болезненном ударе, нанесенном действительностью. Скорее вера была тем единственным оправданием, которое священник мог придумать страданию. Собственному страданию и страданиям всех остальных. Мучительная жажда напоминала о воде; неутолимая боль сердца — о том, что должно существовать лекарство от всех болезней…

Священник недолго терзался тем, что спросонья разразился ругательством. Ему случалось и богохульствовать, когда не оставалось другого выхода. Он полагал, что Богу, как всякому крутому мужику, наплевать на то, что о нем говорят и даже думают. Кроме того, совесть у священника была сговорчивая. Иначе он просто не протянул бы в этом городе и недели.

Гораздо существеннее тихих укоров совести был утренний холод, пробиравшийся под рясу, словно вкрадчивые ладони шлюхи. Священник зябко поежился от сырости и греховных мыслишек. Потом приблизился к окну, чтобы посмотреть, не появится ли сегодня «близнец».

Без одобрения своего «близнеца» священник давно уже не решался высовывать нос из хижины. Разве что позовут на крестины или отпевание, но и в этом случае он старался побыстрее завершить обряд…

Увидеть «близнеца» прямым взглядом невозможно. Священник прекрасно знал это и потому скрючился под окном, пытаясь поймать периферийным зрением движущееся пятно… «Близнец» обычно являлся ему в виде фигуры в рясе и странном головном уборе, похожем на черную шляпу без полей.

Поскольку хижина священника была едва ли не последней обитаемой конурой на северной окраине, из ее единственного окна просматривалась унылая размокшая дорога, ведущая за пределы города. Священник вяло зевнул (он был гипотоником) и увидел темный силуэт сквозь завесу дождя.

Через минуту ему стало ясно, что это не его «близнец», а человек из плоти и крови. Грязная плоть, отравленная кровь. Редкая птица. Теперь немногие отваживались путешествовать в одиночку…

Священник присел и стал смотреть очень внимательно.

Человек был экипирован примерно так же, как герои последних фильмов жанра «истерн», которые священник видел в детстве. Фильмы снимались бытовыми видеокамерами, пока еще можно было раздобыть элементы питания для них, и распространялись на кассетах, перезаписанные десятки раз с препаршивейшим качеством. Но все равно каждая копия стоила целое состояние… Со временем фильмы стали почти документальными и, по мнению священника, грешили чрезмерным натурализмом. Однако его мнением никто не интересовался.