Мы прибыли на передовую вчера в начале одиннадцатого ночи, под проливным дождем, и сразу получили приказ похоронить убитых до рассвета — ни поспать, ни поесть толком нам не дали. Полковник объяснил офицерам, мол, при свете дня по похоронным командам ведется снайперский огонь, поэтому нужно управиться с делом ночью. Офицеры созвали сержантов своих рот и передали объяснение. Сержанты же не стали никому ничего объяснять, а просто подняли солдат, сидевших с кружками горячего чая по слякотным окопным нишам и закуткам, под промасленными брезентовыми накидками, и погнали на неприятное задание.
В здешних траншеях даже днем легко заблудиться — они и до последнего успешного наступления представляли собой запутанный крысиный лабиринт, а с добавлением новых окопов, отрытых за минувшие двое суток, да еще среди ночи и под дождем, лабиринт казался практически непроходимым. Тем не менее я провел похоронные команды к линии бывших германских траншей, всей душой надеясь, что мы не выйдем за пределы нашего сектора и не наткнемся на боевой порядок бошей. Единственная моя задача состояла в том, чтобы приказать людям снимать с колючих спиральных заграждений трупы, одетые в хаки. Конечно же, тела лежали и в бесчисленных воронках от снарядов, но их я решил оставить в темноте под дождем. В любой из таких воронок недолго утонуть живому человеку. А мертвым спешить некуда, могут и подождать там.
Над всей линией фронта висит тяжелый смрад смерти и разложения, моя новая форма уже пропиталась этим запахом. Он постоянно преследует, и привыкнуть полностью невозможно, если верить словам моих товарищей из 34-й дивизии, которые находятся на передовых позициях с самого времени, как сменили здесь французов. Само собой, в непосредственной близости от воронок с трупами и усеянного мертвыми телами проволочного заграждения вонь стояла совсем уже невыносимая.
Наши похоронные команды осторожно продвигались вперед при мерцающих вспышках сигнальных ракет Вери и полыхающих зарницах артиллерийских залпов. Ни германские орудия, ни наши не ослабили огня после дневного боя (мы потеряли тринадцать человек, только пока преодолевали милю пути от гряды Тара-Усна до ходов сообщения к окопам), и все преимущество над снайперами, которое давала нам темнота, казалось, сводил на нет усиленный ночной артобстрел.
Количество трупов на проволочном заграждении на одном только нашем маленьком участке передовой линии исчислялось сотнями, и я через сержантов отдал приказ сосредоточить все усилия на них, не трогая мертвецов в воронках и бывших германских траншеях. Разумеется, наряду с англичанами там полегли и сотни немцев, и мы с двумя другими лейтенантами решили, что отсортировать тела вражеских солдат будет проще при свете дня.
Действовала каждая похоронная команда просто: одни стаскивали мертвецов с колючей спирали, зачастую оставляя на ней вырванные куски мяса, другие снимали с них персональные медальоны, третьи относили трупы на носилках к огромной воронке, а четвертые собирали винтовки и прочие предметы вооружения и амуниции. Потом тела просто сбрасывали в воронку, без поминальной службы или прощального слова. При красном свете сигнальных ракет я смотрел, как мертвые солдаты (с иными из них, вполне возможно, я встречался на минувшей неделе, когда осуществлял связь с 34-й дивизией) медленно, почти комично скатываются по раскисшему в слякоть откосу воронки в дождливой темноте. Никаких попыток опознать убитых не предпринималось. Данные с персональных медальонов будут прочитаны позже. Затем будут составлены и отправлены надлежащие письма.
Тела скатываются вниз очень, очень медленно и чаще всего тонут в вязкой жидкой грязи, еще не достигнув ядовитого зеленого озерца сжиженного газа и гнили на дне воронки. Пока я смотрел, снаряд разорвался на самом краю воронки, где шестеро рядовых снимали с носилок трупы, и куски тел — недавно живых и давно мертвых — взлетели над голодной пастью ямы. Двоих раненых потащили к полевому лазарету — не знаю, нашли ли они лазарет, — а изуродованные останки их товарищей (по крайней мере все найденные) просто скинули туда же, куда всего пару минут назад эти парни сами сбрасывали трупы.
Нам приказано занять передовые окопы, теперь превратившиеся в массовые могилы.
Звенят лопаты, углубляя ров.
Повсюду трупы. Непотребен вид
Раскинутых зеленых ног в ботинках
И полусгнивших голых ягодиц;
И тел на слякотной земле, похожих
На втоптанные в грязь полупустые
Мешки с песком; и слипшихся волос
На головах, лежащих в вязкой жиже. [4] Сигфрид Сассун, «Звенят лопаты…» Сассун родился в 1886 г., учился в Мальборо-колледже и Клэр-колледже в Кембридже. Служил в Суссекском полку и полку Королевских уэльских фузилеров. Он прослыл невероятно храбрым офицером и был тяжело ранен и награжден «Военным крестом» еще прежде, чем принял участие в Битве на Сомме. Сассун был первым крупным поэтом, выражавшим резкое недовольство отсутствием сколько-либо ощутимых сдвигов в войне, и его жесткие реалистичные стихи стали образцом для целого поколения поэтов Первой мировой. Антивоенная протестная поэзия Сассуна поначалу была истолкована как симптом военного невроза, и он был отправлен в санаторий, где познакомился с Уилфредом Оуэном, другим блестящим молодым поэтом, выражавшим антивоенные настроения. Оуэн писал о Сассуне следующее: «Ты для меня — Китс + Христос + пророк Илия + мой полковник + мой духовник + Аменхотеп IV в профиль». В отличие от очень многих более молодых поэтов Сассун выжил на войне и впоследствии стал литературным редактором газеты «Дейли Гералд». На протяжении всей писательской карьеры он постоянно обращался к своим военным впечатлениям, и его беллетризованная автобиография «Воспоминания пехотного офицера» является одним из самых известных мемуарных свидетельств о Первой мировой войне. Сигфрид Сассун умер в 1967 г. Здесь и далее текст из «Примечания „О реальных поэтах“», который размещался в конце книги и для удобства был сделан в виде сносок — Примечание верстальщика.
Читать дальше