Роксолана Коваль: Незапертая Дверь

— Мам, а я собираюсь перекраситься, — зачем-то не в тему ляпнула я.

— …тебе уже двадцать шесть скоро, а ты даже яичницу пожарить не можешь так, чтобы она у тебя не подгорела! И лень свою, что вперед тебя родилась, даже не пробуешь обуздать! Думаешь, целлюлит и морщины тебе не грозят? А рожать когда? Погоди, что ты там сказала? Сдурела? Еще чего не хватало! Знаешь ведь, как я не выношу этих брюнеток и шатенок! Не прощу, если единственная дочь станет похожей на одну из тех гадюк, что по молодости охаживал твой папаша! Я столько лет воевала с этими черными сучками…!

Ну конечно, как же я могла забыть? «Эта черная сука Г, крашенная стерва Н, синяя головешка Ю», вросшие в страницы дневников моей воительницы-завоевательницы. Все темноволосые дамы по ее мнению были отмечены дьяволом, в то время как на нее, платиновую блондинку, снизошел луч просветленности! Я так и положила трубку, не отыскав промежутка тишины, куда можно было бы вставить: «пока, мам».

Поставив греться чайник, чтобы залить кипятком брикет лапши-пятиминутки, я отправилась принимать душ. Несмотря на то, что подобные разговоры с матерью были делом обычным, систематически-обязательным, каждый раз у меня возникало ощущение… «несовместимости индивидуальной личности с прогрессирующим декадансом нашего мира». Примерно так однажды выразилась на мой счет подвыпившая Верка и добавила: «убежденность в несовместимости с реальностью навеяна многочисленными заверениями, заключенными в неопровержимую фразу: не от мира сего». Такого канцеляризма я от нее еще не слышала. Наверное, все дело в моей рассеянности?

И вот тому доказательство!

О гревшемся чайнике, свистевшем с полчаса, я, конечно же, забыла. Вода вся выкипела, потому я решила обойтись стаканом молока. Уставившись в окно, жевала черствый пирожок, купленный в той же подземке, когда в дверь позвонили. Озадачившись, кто бы это мог быть, я пошла открывать. Оказалось, соседка со второго этажа.

— А что вы хотели? — спросила я, когда ответила, что Марья Сергеевна еще отдыхает в санатории.

— Да хотела попросить об одолжении. К нам родственники приехали. В квартире теснота. Нельзя ли оставить у вас на пару недель кое-какие вещи?

— Ну, оставляйте, раз такое дело, — равнодушно пожав плечами, разрешила я и отогнала в зал визгливо брехавшего Пешку.

Минут через десять в узкой прихожей воцарились две квадратные коробки, клетчатая сумка фарцовщика и нечто полутораметровое, обмотанное грубой мешковиной.

«М-да, — подумала я, обозревая вытеснившие пространство элементы. — Дай людям волю!»

Под вечер, дважды споткнувшись о сумку и напоровшись на угол коробки, я решила расчистить прихожую. Не то и за две недели умудрюсь покончить с жизнью.

Пока мне так и так нужно было выждать время, за которое окрасятся волосы, я решительно ухватила сумку за веревки и затащила ее в зал, определив место у батареи. Одну коробку, обливаясь потом, кряхтя и задыхаясь, притолкала в кухню и задвинула под столик. Так, теперь осталось разобраться с полутораметровым Нечто.

Бросив взгляд на часы, я выругалась и побежала смывать краску. Руки после таскания тяжестей лихорадочно тряслись, а поясница противно ныла. Кое-как выстояв, согнувшись под краном, я обессиленная выползла в прохладу коридора. В зале бубнил телевизор, на кухне кипела преданная забытью картошка, а возле стоявшего в углу Нечто крутился Пешка. Вид у паршивца был хитрющий! И неспроста: на серой мешковине темнели мокрые разводы.

— Ах ты, вредитель! — притопнула я на него, припомнив, как этот курносый клоп пометил и мой чемодан, оставленный в коридоре в первый день приезда.

Вначале я бросилась выручать картофель, превратившийся в печеное пюре. Позже, собравшись с силами, думала замыть следы преступления Пешки, но…

С четверть часа я стояла напротив опоясанного веревкой предмета, гадая, что же это может быть. Дверца шкафа? Спинка кровати? И только после поймала себя на мысли, что не решаюсь приблизиться к свертку. Искала причины совершенно нелепой робости. Что меня останавливает? Высота в полтора метра? Зловещая мешковина, опутанная веревкой так, что в переплетениях угадываются странные рисунки? Темное пятнышко краски, в полумраке прихожей напоминающее кровавый мазок? Или все же черная дырка, обрамленная расползшимися нитками? Да, она напоминает бешеный глаз, слепо уставившийся в пол. Ну и что? Черт возьми, это засохшие подтеки злодеяний пекинеса! Так почему же мне они кажутся слезами дыры-глаза?