Рэймонд Уильямс - Напарники

Сэмюел хотел было отдернуть руку, но обнаружил, что ее что-то держит, причем настолько крепко, что даже пошевелиться невозможно, а запястье словно было приковано к чему-то. Резко повернув голову, он убедился, что и другая рука также закреплена намертво — обе они оказались зажатыми в мощные тиски, которые были укреплены на верстаке Томаса. Что же это такое творится? — подумал Сэмюел. — Что он там делает с моими руками? Зачем-то даже на колени опустился… Или, может, это выпивка так ему в голову ударила? С какой стати он вздумал стаскивать с моего пальца этот перстень? Впрочем, кажется, дело ясное: дружок и сам не прочь завладеть им, понравилось, похоже, мое новое украшение. Ну уж нет, на это он никогда не пойдет, перстень мой и моим останется!

— Зря стараешься, — прошептали его разбитые, чудовищно распухшие губы. — Не твой он, и не зарься на чужое. Слышишь, кому говорят, оставь немедленно!

Казалось, Томас и в самом деле послушался его едва слышного окрика и отпустил руку; из его заросших волосами ноздрей с шумом вырывалось натужное дыхание.

— Томас, мне домой пора, — вдруг хныкающим голосом заголосил Сэмюел. — Давай домой пойдем, а?

Однако Картер ни единым жестом не отреагировал на его мольбу, вместо этого он склонился над верстаком и взял с него длинную и острую как бритва стамеску, Сэмюел как зачарованный уставился на грозный инструмент, один конец которого через секунду оказался прижатым к пальцу с перстнем. Могучий кулак взметнул ввысь темную массу увесистого молотка и…

Хруста он даже не услышал — вместо этого мозг пронзила жуткая, разрывающая боль, и на деревянный верстак упругой струей хлынула густая, алая кровь. Из глаз Сэмюела брызнули слезы, звук удара резким хлопком резанул его по ушам, а из горла вырвался короткий, хриплый вопль. Между тем Томас деловито снял перстень с отрубленного пальца, не спеша вытер его о кусок ветоши и спокойно опустил к себе в карман.

— Томас… Томас… — Отзвуки страстной мольбы заколыхались под невысокими сводами мастерской.

Однако Картер оставался совершенно невозмутим — более того, он снова взялся за те же молоток и стамеску. Очередной размеренный и точный удар — хруп! — и еще один палец полетел под верстак, волоча за собой красный кровяной шлейф. Потом еще один, еще и еще… Молоток взлетал вверх и методично опускался на торец рукоятки стамески, покуда приступ жуткой, нестерпимой боли не заставил Сэмюела вторично потерять сознание.

Когда он вновь стал приходить в себя, свет уже не бил прямо в глаза, а в ушах стоял размеренный, монотонный стук, доносившийся откуда-то сверху. Кроме того, Сэмюелу показалось, что к этим чередующимся ударам примешиваются звуки гулко опускающихся на деревянную доску комьев земли. Да, вот снова то же самое… Но где же он оказался? И что вообще творится?..

Не доверяя глазам и ушам своим, Сэмюел Пил хотел было проверить все на ощупь — и тут же буквально зашелся от острой, пронзительной боли, когда оставшиеся от пальцев окровавленные обрубки сильно ткнулись во что-то твердое. — А духотища-то здесь какая, — подумал он. — Но почему? Где я нахожусь?

Постепенно звуки падающих на дерево комьев стали стихать, но на их место пришло новое ощущение; это был характерный аромат свежевскопанной земли. Не прошло и секунды, как от дикой, совершенно нелепой и чудовищной мысли сердце Сэмюела, как ему показалось, перестало биться вовсе — получалось, что его закапывали в землю, хоронили, причем заживо! Похоже, Томас и в самом деле лишился остатков рассудка, коль скоро решился на подобное!

В отчаянии замахав руками вокруг себя, он тут же убедился в справедливости собственной догадки. Широкие взмахи не получались — для них попросту не было места; гроб, будь он самый хороший и просторный, все же оставался весьма тесным помещением.

Сердце Сэмюела забилось с новой, удвоенной силой, причем у него возникло такое ощущение, будто он явственно различает гулкое эхо его ударов, мечущееся под низкой крышкой деревянного ящика. Не обращая внимания на боль в руках, он стал яростно колотить ими у себя над головой, стараясь сокрушить крышку гроба. Разумеется, и это оказалось совершенно бесполезным занятием.

Между тем звуки падающей на доски земли полностью стихли, так что теперь он мог различать лишь свистящее шипение собственного дыхания, да разве что гулкое биение того же отчаянно содрогающегося сердца. Воздух вокруг него с каждой минутой становился все тяжелее, жарче, удушливей; теперь к нему примешивались смрадные ароматы затхлости и сырой земли. Снова и снова он яростно швырял свое тело на боковые стенки гроба, словно пытаясь пробить, сокрушить их твердь, но от этого лишь в жгут скрутил свою верхнюю одежду, запутался в ней, что полностью сковало все его движения. Наконец он затих — неподвижный, потрясенный, едва живой.