Чарльз Уильямс - Старшие Арканы

— С чего ты взял, что я считаю ее сумасшедшей? удивилась Нэнси — Разве тетя Сибил так отнеслась к ней? Ты должен постараться и рассказать мне, Генри, — если ты считаешь, что это важно. А иначе, сурово добавила она, подняв на него серьезный взгляд, — мне будет горько, потому все это окажется только фокусом.

Они стояли в двух шагах друг от друга. Глядя не на нее, а на стол, Генри снова начал говорить.

— Тогда постарайся представить себе, — сказал он, — представь, что все сущее участвует в Великом танце — абсолютно все: электроны, клетки, все растущее и разрушающееся, все, что кажется живым, и все, что живым не кажется. Люди, звери, деревья и камни, все, что изменяется, поскольку в мире нет ничего неизменного. В этих изменениях и проявляется для нас вечный танец. Закон природы — это гармония, ритм танца, именно благодаря ему одни вещи меняются быстрее, а другие медленнее. Мир представляется нам бесконечно многообразным, люди любят и ненавидят, возникают и гибнут города и народы, вращаются зримые и незримые шестерни, маленькие колеса и огромные галактики, бьются сердца, работает мозг, человек ходит на двух ногах, а горы имеют корни в земле — все это происходит лишь потому, что оно есть в танце. А того, чего нет в танце, не существует вовсе. Представь это, постарайся охватить весь мир и найди его здесь, на столе.

Она не отвечала, и после долгой паузы он заговорил снова.

— Здесь содержится все знание мира. Наша наука разгадывает его шаг за шагом. А танец всегда — само совершенство, и ничем иным быть не может. Ему неведомы радость или скорбь; это чистое движение, быстрое, как свет, и медленное, как разрушение каменного надгробья в джунглях. Если ты плачешь, то лишь потому, что это ритм танца сложился так; если смеешься, значит, какое-то радостное па требует этого, и твоя воля здесь совершенно ни при чем. Если что-то болит, танец изменяет тебя, если ты здорова — танец несет тебя. Медицина тоже танец. Закон, религия, музыка, поэзия — все это только способы, которыми мы объясняем самим себе малейшие перемещения. Мы даже можем успеть понять их смысл, но в следующий миг они уже исчезают в этом никогда не повторяющемся процессе. О Нэнси, постарайся увидеть это! А большего нам и не дано: только увидеть часть танца в ту малую долю времени, пока мы еще живы!

Казалось, сам танец прекратил свое вечное движение в Нэнси, так неподвижна была ее легкая фигурка, так впитывала она странные слова, не проронив ни вздоха, а перед ее глазами продолжали свои бесконечные пируэты маленькие отображения великого мироздания.

— Но однажды, — продолжал Генри, — одни говорят, в Египте, задолго до того, как фараон услышал о Юсуфе бен Иакове, другие — в Европе, когда раввины в грезах шептали за стенами гетто непроизносимые слова, третьи вспоминают о тайном учении, которое Церковь объявила колдовством, — однажды танцор заговорил о танце, но не словами, а образами; однажды некое сознание постигло танец до семьдесят восьмой степени и обрело не только знание, но и путь к его достижению. Дальше ритм самого танца творил, преобразовывал естество этого человека в соответствии с гармонией, изначально существующей в каждом, создавая свою собственную летопись. Так явились на свет золотые фигурки. Мы и предположить не можем, кем был этот человек, не знаем, как сделал он все это, но с тех пор фигурки странствовали с таборами цыган по всему миру, пока не оказались здесь. Здесь они пока и остаются.

Нэнси слабо шевельнулась, и Генри тотчас же смолк. Ей обязательно надо было показать, что она понимает, о чем говорит Генри. Даже голос ее изменился, когда она с усилием произнесла:

— Значит, смотреть на них — все равно что наблюдать мировое движение? Это то, что происходит сейчас — непосредственно сейчас — и нигде не может быть ничего, что не происходило бы здесь?

Он указал на стол.

— Это — настоящее, — сказал он, — и только настоящее, но даже оно изменяется прежде, чем его можно узнать.

— Однако ты говорил, — ответила она, — что тот неизвестный мог узнавать. Как ему это удавалось? И почему фигурки именно такие, а не другие?

— Нужен еще один провидец, чтобы объяснить это, — ответил Генри. — И этому провидцу придется проникнуть за форму символов, увидеть их изнутри.

Ты понимаешь, в чем тут дело, Нэнси? Иногда там, где не пройти одному, можно пройти вдвоем. Подумай об этом, и еще о том, сколько можно увидеть и сделать изнутри танца, если так много можно увидеть снаружи. Пока мы знаем только, что образов двадцать один и ноль, четыре на четыре и четыре по десять. Несомненно, сами эти цифры очень важны для соответствующего знания, но и их тайна тоже кроется где-то внутри танца.