Эдвин Арнольд: Жуткая ночь

Но что заворожило меня и приковало взгляд к своей тени, так это лежащий в двадцати шагах величественный восемнадцатифутовый питон, растянутый во всю длину вдоль гладкой, извилистой дорожки, которую месяц за месяцем на холмиках из мертвых тел вытаптывали беспрестанные ноги новых жертв. Все эти создания своими призрачными передвижениями и тщетными попытками взобраться по стенам поначалу испугали меня в этом отвратительном месте. Я обернулся и, поскольку спичка была коротка, едва заметил одну или две истощенные крысы, которые пищали и ползали среди меньших змеек и странных рептилий, озираясь по пещере.

В груде у дальней стены, тусклыми, холодными глазами на меня уставились пять самых крупных и безобразных волков, каких когда-либо видел смертный. Я повидал много волков, но таких — никогда. Все бесстрашие, грация и дикая мощь покинули их. Тела с брюхами, набитыми падалью, выглядели огромными, раздувшимися и отталкивающими, косматая шерсть комками свисала с облезлой красной кожи, слюна капала с челюстей желтыми нитями, а затуманенный взгляд был сонливым и холодным. Когда они разевали свои большие пасти, чтобы завыть тоскливым хором в частичку пурпурной ночи над головой, те выглядели сухими и желтыми. Воздух вокруг волков был исполнен отвратительного отчаяния и безнадежности. С несдерживаемой дрожью и криком я бросил остаток горящей спички.

Долго ли сидел я во тьме под стеной с этими ужасными певцами серенад, стачивающими свои покрытые пеной зубы и оплакивающими нашу общую судьбу в отвратительном многоголосии — я не знаю. Мне не хватит сил описать дикие, кошмарные видения, посещавшие мой разум в следующие час или два, пока лунный свет не сошел со стен и не разлился по моим ногам серебристым ковром. И мрачно наблюдая за возведением этой световой арены, я увидел, что волки начали двигаться. Очень медленно они выходили из тьмы, ведомые самым крупным и безобразным, пока все не оказались в серебристом кругу, изможденные, мерзкие и похожие на призраков. Каждый пучок облезлой редкой шерсти на их болезненно-призрачных спинах виделся четким, как при свете дня. Затем раздувшиеся, светящиеся падальщики начали странно двигаться, и минуту-другую понаблюдав за ними, охваченный удивлением, я понял, что они от отчаяния пришли ко мне с просьбой о поддержке. Я не мог поверить в возможность того, что немые твари могли выражать свои намерения так ясно, как эти несчастные косматые паршивцы. Они остановились в десяти ярдах, застенчиво понурили головы, отвели глаза и медленно покачивали высохшими в грязи хвостами. Затем отступили на несколько шагов, начали скулить и ласкаться, сделали еще шаг и улеглись на животы, прикрыв лапами носы. Подобно следящим в полудреме собакам, они упорно разглядывали меня грустными, огромными глазами, несчастными и жуткими.

Серо-серебристые в лунном свете, они фут за футом продвигались с предложением устрашающей дружбы, пока я наконец не оказался по-настоящему околдован, и когда большой волк — ужасное воплощение гниения — вышел вперед к самым коленям и лизнул мою руку огромным обжигающим языком, я покорился ласке, словно он был любимым псом. С этого момента стая, казалось, посчитала наш договор скрепленным печатями и подступила своей противной компанией ко мне, топчась у моих пят, завывая, когда кричал я, обнюхивая меня, кладя тяжелые лапы мне на ноги и огромные слюнявые морды — на шею, всякий раз, когда от отчаяния и истощения я пытался ухватить мгновение сна.

Но перенести мучительные часы той ночи минуту за минутой не представлялось невозможным. Это место было наполнено не только призрачными существами и странными звуками, но и легионами самых разных грязных тварей, которые обитали в мертвых зверях, когда в них еще теплилась жизнь. Они кишели тысячами и лезли на нас, прибавляя адского ужаса, изводя тех, у кого тела и души все еще были вместе, пока наша плоть будто выгорала на костях.

Здесь, в жалком освещении и пугающем безмолвии, не было покоя ни человеку, ни зверю. Круг за кругом мы — я и изможденные волки — бродили по тусклым дорожкам, вытоптанным горечью и страданиями. Мы погрязли по колено в колышущемся море дымящегося синего пламени, которое поднималось из останков и с головы до пят окутывало нас, спотыкающихся, падающих, ползущих наощупь, проклинающих каждый свою судьбу. Ночь убывала, в нашей тюрьме появилась липкая, холодная роса, и звезды, смотрящие с пурпурного неба над нашими головами, впускали в нашу клетку тусклый свет.