Максим Кабир - Упырь

И в последний момент, когда зубы Юдина готовы разорвать глотку красноармейца, Остенберг поднимает вверх руки, через нематериальную плоть Упыря к его голове. И он натыкается на голову — единственный настоящий элемент в структуре этого чудовища. Он впивается в щёки мёртвеца, тянется к глазам.

Юдин не издаёт ни единого звука, только зубы его скрипят алчно.

Остенбергу таки удаётся добраться до левого глаза Упыря. Он вжимает большой палец в мякоть глазного яблока и слышит тошнотворный чмокающий звук. Липкая сукровица течёт по руке комбрига. Тяжёлое стальное тело врага исчезает, растворяется, резко отпустив Остенберга. Остаётся голова, которая падает на пол, катится к стене адским колобком.

Остенберг встаёт и начинает одеваться. Часом позже, когда луна ярко светит над вокзалом уездного городка, стучит он в церковные ворота. Открывают не сразу, но открывают.

Маленького роста дьякон пятится от визитёра, испуганно моргает глазами. Спотыкается и падает на мозаичный пол.

На негнущихся ногах входит в храм Остенберг. Его лицо перекошено злобой, глаза беспощадно сверкают. Страшен комбриг Остенберг, страшен.

— Не надо, родненький, — шепчет дьякон. — Я плохого ничего не сделал. Вас Бог выбрал, все под Богом ходим, не убивайте. Я разделяю, я…

Он запинается, и вдруг начинает петь Интернационал.

— Не убью, — чеканит Остенберг, вытаскивая из-за пояса мешок. — Я по другому поводу.

С этими словами он вытряхивает холстину, дьякон не поёт, а кричит, видя , что принёс в храм красноармеец.

— За что купил, за то и продаю, — говорит Остенберг, и голова вспыхивает, как серная головка, пламя ползёт из ушей и глаз, длинные волосы и борода занимаются огнём. И во всём этом огненном полыхании рот мёртвого атамана щёлкает зубами, пытаясь укусить кого-нибудь напоследок, но замирает, обугленный.

Дьякон долго смотрит на сгоревшую голову, а когда поднимает осоловевший взор, обнаруживает, что красноармеец ушёл из церкви.

Рано на рассвете покинула конница уездный городок с переливающимися на солнце куполами церкви.

Мимо сёл, мимо весны шли они, шли, оставляя позади само прошлое, устремлённые, одухотворённые. Ими писали историю новые боги, но, значит, и они писали, и они были богами!

А впереди их ждал изумительный, переливающийся гранями мир, такой невероятный, что дышать было сложно, а петь легко. Там шли грандиозные стройки, росли огромные цветы, там люди становились святыми, падая в чернозём, и взлетали ввысь серебряные точки, и дети смеялись. Там ординарца Третьяка зарубит белоказак в 21-ом, а комбрига Остенберга расстреляют как врага народа в 29-ом. Ну и что? Ведь шли, становились, взлетали…

Ведь смеялись же дети, смеялись?

Смотрит вдаль молчаливый комбриг, и Третьяк хочет спросит его, о чём он думает. Но вместо того, чтобы спросить, ординарец начинает представлять будущее советских людей, и полагает, что теперь они с командиром думают об одном.