С. Сомтоу - Валентайн

Брайен не знал, верить или не верить.

— Если хочешь, поедем со мной, — сказал он. — Я только не знаю, куда я поеду.

Терри болезненно улыбнулся:

— Да все со мной будет в порядке.

Брайен отдал Терри свою последнюю двадцатку, чтобы тот купил себе сандвич и билет на автобус. Пи-Джей собирался идти в резервацию — два дня пути, если повезет с погодой. У Брайена была с собой карточка Visa, но денег на ней не осталось. В итоге он вышел на трассу и к апрелю добрался стопом до Голливуда.

Пи-Джей сказал им на прощание, что не хочет их больше видеть, и Брайен его понимал. Он сам чувствовал то же самое. Они вместе прошли сквозь пламя, и они не хотели встречаться снова. И не потому, что кто-то кого-то чем-то обидел, а потому, что вернуться на этот Узел, где пересеклись их пути, — означало бы вспомнить такую боль, которую никто из них не захотел бы пережить снова. Второй раз такую боль человек просто не вынесет.

Не звоните мне. Никогда, блядь, не звоните. Не хочу никого больше видеть...

— Сейчас приеду. — Он уже натягивал джинсы, которые, ложась спать, бросил на монитор, чтобы он не отсвечивал в темноте. На экране было незаконченное предложение из незаконченного романа.

Который Брайен должен был сдать в редакцию еще восемь месяцев назад.

— Тут можно пешком. Я — на Аргилл, ты — на Чероки.

— Не впускай его. — Брайен открыл нижний ящик стола. Все было на месте. Фляжка со святой водой. Пара распятий, которые он прикупил на Оливера-стрит. Заточенный кол и крикетный молоток. Пять упаковок валиума и горсть лудеса.

Тук-тук-тук...

Я думал, что уже никогда не увижу их снова. Ни того, ни другого. А теперь мне, похоже, придется одного убить. Рыжего веснушчатого парнишку — такого ранимого и одинокого, когда он стоял на студеном зимнем ветру.

Брайена так трясло, что он решил перед выходом заглотить еще пару колесиков успокоительного.

• потерянные •

— Ложись спать, Эйнджел, солнышко.

— Не хочу.

— Тогда выключи это свое громыхание.

— Не могу, мама. Ты же знаешь, мне надо его изучить. — Очередной фрагмент... да. Этот голос. Бли-и-ин, как он берет эту высокую ноту... эту высокую ля-бемоль... так легко... словно ястреб хватает мышонка. Но я тоже так могу. Я могу. Могу. И голос у меня не сломается, разве что я к воскресенью вырасту на шесть дюймов.

Тянется к ля-бемоль. Молниеносный бросок. Есть! Играет с ней, с нотой, — как кошка с мышкой — и отбрасывает прочь, потому что теперь она мертвая и глухая. Дальше — в погоню за новой нотой. Бли-и-ин, этот парень умеет петь.

— Слушай, мама.

Голос вдруг умолкает — так неожиданно. Тишина. Только тихий гул кондиционера. Вместе с голосом иссякает и волшебство. Обои на стенах блеклые и ободранные, за окном — вспышки неона, мигание синего и оранжевого, и ты знаешь, что это всего лишь очередной отель в очередном проклятущем городе — короткая остановка на пути к славе. Мать выключает стерео.

— Блин, мама. Ты же знаешь, мне надо, чтобы все было идеально. Надо попробовать еще раз.

— Мама устала, Эйнджел. И ты сорвешь голос, если будешь его напрягать на этих высоких нотах. Давай лучше спать. Прими эту синенькую таблеточку, из тех, что дала нам агент. Давай. Господи, ты посмотри на себя. Как они над тобой потрудились. Вылитый Тимми Валентайн — один в один, как на тех старых снимках. Даже если бы Тимми выкопали из могилы, еще неизвестно, кто из вас был бы больше похож.

— А вдруг он не умер?

— Даже если он умер, сынок, завтра он оживет. Ты его оживишь. И мы купим себе самый большой старый дом в Париже, штат Кентукки, самый-самый большой, какой только есть. Боке, какой ты у меня красивый, сынок. Посмотрись в зеркало. Теперь у тебя совсем черные волосы, и лицо бледное-бледное, как на обложке того альбома. Пожалуйста, прежде чем ляжешь спать, померь еще разок этот плащ.

— Это не я, мама.

— Ну пожалуйста.

— Ну у тебя и видок. Сколько ты съела этих таблеток?

— Ложись спать. Со мной.

— Мама, послушай, у меня есть своя кровать. Я уже взрослый, и мы в большом городе.

— Мне так одиноко, Эйнджел. С тех пор как твой папа от нас сбежал, ты остался единственным у меня в жизни мужчиной. Пожалуйста, Эйнджел. Поцелуй мамочку.

— От тебя алкоголем разит.

— Поцелуй меня, Эйнджел. Не бросай свою мамочку. Не бросай меня.

— Я люблю тебя, мама. Но мне сейчас не до тебя. Я все еще слышу голос Тимми за шумом машин, за воем сирен и за гулом людских голосов на улице. Я слышу его голос и хочу убежать за ним. Его голос прохладный, как самый темный глухой уголок в лесу, где даже в самые жаркие летние дни не бывает солнца.