Игорь Резун - Время АБРАКадабры

– Почему ты спас нас?

Тот обернулся на девочку. Он ничуть не удивился и, аккуратно вынув изо рта два маленьких гвоздика (чинил кирзовый сапог), ответил:

– Потому что вы в этом нуждались, разве не так?

– А вы кто?

Он усмехнулся:

– Я? Добрый самаритянин.

Патрина кивнула: ответ ее удовлетворил, она знала, кто такой добрый самаритянин.

А Мирикла и этого не спросила. Только, стоя уже у калитки, она вдруг подошла к этому человеку – он стоял без кепки, и было видно, как блестят сединой его просохшие от пота короткие волосы, – и прикоснулась к нему двумя пальцами, пробормотав что-то не по-русски. Он стоял, не говоря ни слова. Ветер шумел в высоких тополях, окаймлявших этот участок и скрывающих его от посторонних глаз.

Мирикла обернулась у калитки и спросила вдруг:

– Как тебя зовут?

– Георгий.

Патрина видела, как вздрогнула Мирикла от этого ответа, как напряглась, но ничего не сказала, а только прощально махнула рукой, и они побрели по дороге, по щиколотку погружая ноги в горячую, истолченную временем пыль.

«…Плато Укок считается священной, сакральной для местных жителей зоной, – поясняет Леонид Васильевич, доктор физико-математических наук, академик Российской академии естественных наук, ведущий научный сотрудник Института психофизического моделирования РАЕН, который вошел в состав недавней экспедиции на Алтай. – Эти края овеяны легендами и преданиями. Несколько лет назад здесь была найдена мумия загадочной „принцессы Алтая“, захороненной предположительно пять тысяч лет назад. Алтайцы называют ее „праматерью рода человеческого“, хотя девушка явно не относилась ни к одному из местных племен. Она имела высокий рост и европейскую внешность, носила оружие и драгоценности, напоминающие находки из скифских и древнеегипетских гробниц. Алтайцы верят, что она была кем-то вроде верховной жрицы и покровительницы местного населения. Именно в этих краях опускали свои „железные колесницы“ „огненные сыны неба“, которыми изобилуют предания древнего Востока. Возможно, между ними и „принцессой“ была какая-то связь…»

Дмитрий Лососев. «На просторах сибирских»

L’Emigree, Париж, Франция

Сантехники ЖЭУ-1, обслуживавшего добрую половину домов так называемой верхней зоны Академгородка, могли бы выступать на сцене, сложись их жизнь совсем по-другому. Но, к несчастью, они в глубине души родились сантехниками, и ими доблестно стали. От этого их существование было безмятежно и безоблачно, как у всех людей, добившихся своей цели. Но комедийной эта парочка оставалась все равно: толстый и тонкий, флегматик и холерик – вечный дуэт скетчей и эстрадных миниатюр.

Шапиро был невероятный толстяк, которому приходилось перешивать на себя даже безразмерный камуфляж, выдаваемый в качестве «спецухи». Ванятка – крохотный, похожий на гномика человечек с ласковыми глазами и апостольской ровной бородкой, которую он никогда в жизни не брил, – как однажды выросла она на его румяном и чуточку дряблом лице, такой и оставалась до конца жизни. Но еще оба сантехника кардинально отличались темпераментом в двух ключевых состояниях русского мужика: в состоянии «выпимши» и в состоянии «с похмелья». Выпивший Ванятка погружался в меланхолию, пророчил конец света, цитировал неясные стихи о всадниках Апокалипсиса, искал Число Зверя в дверных кодах, номерах автобусных билетов и вообще в любом наборе цифр. И наоборот, чем больше остограммливался Шапиро, тем он был воинственнее, громогласнее, кричал, что скоро все бросит и уедет в землю обетованную, обличал исламский фундаментализм и вообще вел себя довольно буйно. Если бы не то печальное обстоятельство, что евреем Шапиро был только по отцу, а по матери – чистой воды хохол из рода Нечипоренко, то жить бы ему давно на берегах Красного моря.

С похмелья эти двое словно бы менялись ролями. На Ванятку находило просветление, он почти что достигал состояния сатори, которого индийские брахманы добиваются лишь путем многолетних медитаций. Если же похмел был сухой, то оно еще легче: Ванятка воспарял над миром. Он начинал вещать, рассказывая всяческие научные факты про мировой масонский заговор и «протоколы сионских мудрецов», он снова обличал – тихо, но страстно. Характерно то, что в этом случае Шапиро сопел и отмалчивался. В похмелье он бывал мизантропичен, и любимое его выражение звучало: «А мне по х… на твоего/твою/твое…» – и так далее.