Татьяна Форш - Призрачный бал

– Гостиница, кажется… – отмахнулась она, – да это и не важно! Наконец-то я смогу избавиться от прошлого! Кстати… в последнее время меня тревожат сны… Вообще-то они мне снились и раньше, но сегодня я увидела свою смерть. А еще мне показалось, будто за окном не двадцать первый век, а глубокое Средневековье. И человек со шрамом на лице… Мне было по-настоящему страшно и тоскливо…

– А что тебе говорил человек со шрамом? – вдруг спросил психолог.

– Ничего. Если честно, я и не помню… – Лиза поежилась, словно был не жаркий день, а вьюжная февральская ночь.

– Ничего страшного. Это твое подсознание хочет тебе что-то сказать. Главное, позволить себе понять. А сейчас, пока ты здесь, мы снова проведем сеанс гипноза. – Сигизмунд поднялся, подошел к Лизе и, взяв ее за руку, мягко, но властно заставил пересесть на диван. – Откинь голову, смотри мне в глаза и слушай. Как только я досчитаю до девяти, ты вновь окажешься в своем сне и будешь рассказывать мне все, что увидишь и услышишь. Договорились?

Лиза кивнула. Она не любила такие погружения. Да! Она что-то видела, рассказывала, но после выхода из транса забывала абсолютно все! И хотя Сигизмунд убеждал, что ничего важного в ее рассказах нет, Лиза знала, что он что-то утаивает.

– Договорились. – Она обреченно уставилась в его темные глаза и вскоре поняла, что слышит голос врача как бы издалека.

– …шесть, семь, восемь, девять…

Землю накрыли прозрачные летние сумерки. К вечеру душная жара спала, и дышать стало легче. Пролившийся было дождь тяжелыми каплями прибил пыль да распугал назойливую мошкару, а в воздухе стоял запах недавней грозы. По раскатанной дороге плелась телега, запряженная пегой лошадкой. Телега скрипела и стонала, подскакивая на ухабах. Только набившиеся в нее люди не замечали неудобств. На усталых, изможденных лицах не отражалось почти никаких эмоций, точно и не люди это, а чурбаны деревянные.

Возница, молодой крепкий парень, покрикивал на тощую лошадку, виня ее во всех бедах сразу:

– Что же ты, окаянная, едва копытами переступаешь? Мы же из-за тебя до самой ночи не доберемся. Ребятишки хнычут, а тебе хоть бы хны!

– Захар, помолчи чуток, – осадил его старик, сидевший в телеге у самого края, – благодари, что жива еще кобылка, пешком не идем, и то слава богу.

– Степаныч, а давай я тебе козлы уступлю и буду с мягкой соломки тебя хаять. А? Хорошо сидишь-то? Вот и помалкивай, а меня не учи. – Парень что было сил хлестнул лошадку по крупу, отчего та рванула вперед. Из телеги понеслись разноголосая брань и детский плач.

– Вот ведь супостат, – старик покачал головой, вцепился скрюченными пальцами в борт телеги и, оглянувшись на переполошенных людей, спросил: – Все целы? Варвара, угомони пацанят, скоро уж приедем, знаю я эти места. За пролеском усадьба будет, при ней деревенька. Авось и не откажут в ночевке.

Захар примолк, натянул поводья, лошадка пошла потише. Понял, что напрасно сорвался, но виниться не стал. Еще чего не хватало, чтобы Варвара его слабость увидала. Она и без того его к себе близко не подпускает, а чуть покажи себя с дурной стороны, вообще в глаза смотреть откажется. А взгляд у нее точно русалочий. Глазищи большие, зеленые, ресницы пушистые. Да носик вздернутый, весь веснушками усыпанный.

Варя попала к ним совсем соплячкой. Степаныч о том говорить не любил, но вроде как сиротой она осталась. Девчушку ему то ли подкинули, то ли старик сам сиротку пожалел, теперь уже и не важно, прижилась она и к дороге быстро привыкла, почти не капризничала. Только ночами все, как в бреду, мамку звала. Захар тогда уже совсем взрослым был, почитай двенадцатый годок шел, и Варвару он взялся защищать как младшую сестренку. А как подросла, понял вдруг, что пропал. Поначалу и не приходило в голову ничего такого. Отгонял от нее ухажеров, так обидят ведь. Что видеть ее постоянно хочет, опять же надзор. И не ревность это вовсе, как Степаныч любил повторять. А старый черт улыбался, глаз щурил да приговаривал:

– Не твоего она поля ягодка, Захар. Сам видишь, какая красавица выросла, расцвела, что роза в саду царском. Не дури, откажись от помыслов своих, пока не поздно. Сам себя этой любовью погубишь.

Захар отнекивался и огрызался. Какая, мол, Варька роза? Чисто репей. Колючая да вредная. И не ревнует он ее вовсе. Да только как глянет девка взглядом своим зеленым, гривой огненной качнет, так у Захара земля из-под ног уходит. Неужто и правда влюбился? А если и так, то что? Степаныча что ли слушать, который уже и себя не помнит, ему сто лет в обед? Что бы он понимал, старая колода? Варя привыкла видеть в Захаре только брата, но ведь это не беда. Он из кожи вылезет, чтобы она поменялась к нему. Иначе и жить не стоит.