Жан Коломбье - Досье «72»

— А как живет Франция?

— Столь же хорошо, сколь и мирно. Смерть уже больше не удивляет людей, они знают свой срок. И имеют все возможности, чтобы к ней приготовиться, украсить ее тысячами изысков, организовать свой последний ужин, последнюю прогулку, написать последнее слово, то есть изменить эпитафию. А потом начинают ждать смерть со скукой на лице. Именно скуку я начинаю чувствовать вокруг себя все сильнее и сильнее. Не знаю почему. Что тебе еще рассказать, что-нибудь очень смешное или менее смешное? Что, по утверждению «Монд», есть лаборатории, где стариков оставляют в живых, восьмидесяти-, девяностолетних, чтобы изучать их поведение, их эволюцию в специфических условиях. Ходят даже слухи о вивисекции… Сейчас ведется расследование. Что добрые христиане изменили текст молитвы «Приветствую тебя, Мария». Кажется, первыми начали дети, которые развлекались тем, что заканчивали молитву словами «отныне и до семидесяти двух лет» вместо «отныне и до самой нашей смерти». Это было мило. Взрослые много спорили по этому вопросу, спор завершила Церковь, и теперь молитва заканчивается какофонией: до шестидесяти одного года, до двадцати четырех лет, до трех с половиной лет, до шести месяцев, ну, ты понимаешь, каждый называет срок, который ему остался для жизни. Что еще интересного? Ничего… Я тоже начинаю впадать в скуку, когда я перестану работать в агентстве, время покажется мне долгим.

— А как Мелани?

— Мелани? Да, конечно, ты ничего не знаешь… Она меня бросила. Ушла и открыла собственное агентство для женщин, выдумки старых козлов переполнили в конце концов чашу ее терпения… Она, вероятно, и меня причисляет к старым козлам. А я впервые привязался к женщине… Однако я страдал от этого меньше, чем ожидал. Ничего не понимаю, мне кажется, что ничто меня больше уже не трогает, все становится серым, мелким, неважным. Словно в моей жизни перестал дуть ветер. По правде говоря, ее уход ничего не изменил в моей проблеме. А проблема моя в том, что теперь я вижу забор, конец поля. Я вижу его и не свожу с него глаз, он мешает мне дышать, каждый день все больше и больше. Я мог бы поступить как другие: набычиться и начать прожигать оставшиеся мне годы, уйти с арены с опущенной головой. Но это сильнее меня, даже когда я этого забора не вижу, я его чувствую, он там, в конце поля.

— Ты ведь знаешь историю Калигулы, которую рассказал Камю [21] Имеется в виду пьеса французского писателя, лауреата Нобелевской премии Альбера Камю (1913–1960) «Калигула» (1944). . Он убивал своих подданных по собственному усмотрению лишь затем, чтобы уцелевшие поняли, какое это счастье — жизнь… Я вот думаю… Господи, какие подручные колдунов…

Кузен Макс умолк. Он в очередной раз оставил на столе «Регалти» нетронутый бокал пива, оставил меня в одиночестве на нашей скамье, ушел, даже не попрощавшись.

Кузен Макс умолк навсегда. Через день в газетах появились сообщения о его смерти. Пуля в висок. Он поспешил разделаться с Калигулой.

В тот же самый момент, когда я выехал на главную аллею — аллею Надежды, все-таки можно было посметь надеяться! — я почувствовал тяжесть в желудке, неожиданно подступившую тошноту. Вот так, готовишься-готовишься, прекрасно знаешь, как все происходит, но смерть убивает все самые твердые решения, и пытаться с ней справиться — иллюзия. Зверь всегда огрызается… Зверь во мне огрызался потому, что он чувствовал, что хотя эта церемония его еще не касается, но следующая непременно коснется. И что это произойдет именно здесь, в Лиможе, куда я записался, чтобы вернуться к моим семейным корням.

После нашего с Кузеном Максом посещения «Центра перехода» в Сент-Этьене, я решил вычеркнуть из памяти даже названия этих центров. И это мне почти удалось, принимая во внимание прожитые годы, мрачная рутина, в которой я продолжал оставаться из-за позднего выхода на пенсию, преждевременного ухода Мелани. Смерть Кузена Макса окончательно вырвала меня из реальности, все оправдания которой, как мне казалось, он унес с собой. Из праздности я выходил только тогда, когда родители маленького Макса просили меня присмотреть за малышом, за внуком, которого Пьеру не суждено было увидеть. Он стал моим внуком. Но я не мог отважиться спросить у них, почему они наградили его именем из другого времени.

Думаю, что мое недомогание было связано с тем, что я увидел в конце аллеи тарелку. На фоне неровностей местности она, казалось, увеличивалась и поднималась по мере моего приближения к ней, а утренний майский туман делал ее еще более величественной. Здание из стекла и стали, лужайки, клумбы с цветами, бескрайние лиможские леса на горизонте усиливали тишину, которую не мог больше потревожить двигатель моего автомобиля: я вышел из него, стараясь собраться с мыслями перед тем, как насладиться красотой дня. Стоп, сказал я себе, взбодрившись от свежего воздуха, скоро уже половина двенадцатого, должны появиться первые автобусы. Не успел я немного пофилософствовать, да, мы, старики, чем старше становимся, тем чаще смотрим на часы, обращаем внимания на погоду: одним глазом на циферблат, другим на небо, да уж… Короче, едва я успел перевести дух, как послышалось урчание первого автобуса.