Array Коллектив авторов: Под маской альтер-эго (сборник)

Одуванчик лишь вздохнул.

– Я думаю, что всё дело в том, Мотылёк, что те, кто умеет летать, и Цветы никогда не поймут людей. Мы всё-таки слишком разные. И я скоро улечу отсюда куда-нибудь далеко-далеко! Так далеко, как никогда ещё не летал! Где людей будет хотя бы поменьше, ведь давно нет уже ни одного места в мире, где их нет вообще.

– Ты тоже умеешь летать?! – удивился Мотылёк. – А я и не знал!

– Конечно, могу, – сказал Одуванчик. – Когда наступает Срок, моя голова становится белой, я выбираю Самое Главное Семечко и становлюсь им! А потом я жду попутного ветра – и лечу! Лечу! Я так люблю путешествовать, Мотылёк! Однажды, много-много полётов тому назад, ветер поднял меня так высоко, что я даже увидел, как плоская Земля начинает загибаться по краям! А это значит, что Земля-то – круглая! А это значит, что мой путь бесконечен!

– Земля круглая? – удивился Мотылёк. – Я тоже умею летать, но никогда такого не видел! Может, она там, вдали, круглая? За тем Высоким Железным Забором, что ограждает наш сад?

– Да, – сказал Одуванчик, – ты прав, Мотылёк. За Железным Забором совсем другая Земля – она большая и круглая, и я очень хочу её посмотреть. Скучно жить в мире, где много заборов, где рвут красивые Цветы и никогда ничего не меняется.

– А мне говорили, что когда приходит Зима, для нас всё заканчивается, – сказал Мотылёк, – и потом ничего нет.

И Мотылёк наконец-то уснул, так как очень-очень устал за длинную ночь, а над Лугом наконец-то взошло солнце.

– Всё заканчивается не Зимой, – сказал Одуванчик, хотя Мотылёк уже и не мог ему ответить. – Всё заканчивается не тогда, когда приходят холода и опадают листики, всё заканчивается тогда, когда умирает Мечта. Поэтому-то для меня никогда всё и не закончится! Ведь там, за Забором, – большой и круглый Мир, а я никогда-никогда не устану мечтать!

Над Лугом всходило Солнце, журчал Ручей; под листиками Одуванчика дремал Мотылёк, и ничего в Мире не изменилось от того, что кто-то новый в нём узнал, что мир бесконечен.

Барон сидел у камина. Развалившись в любимом кресле, он смотрел на язычки пламени и под чудную мелодию «Лили Марлен», как всегда, думал о великом.

Об истории и своём месте в ней, в частности.

Рядом у кресла дымился его любимый MG 42.

Сосед нечаянно наступил на любимую ромашку барона, поэтому пулемёт и дымился.

На одного соседа стало меньше, но ромашка была спасена.

Барон никогда так не радовался, как когда совершал по-настоящему добрые дела. А ромашки барон любил – он был очень добр и сентиментален.

Под потолком летала муха.

Большая, жирная и очень шумная. Муха отвлекала от мыслей о великом, и с этим надо было что-то делать.

Барон бросил взгляд на любимый пулемёт, но сразу отказался от этой идеи, хотя и стрелял он великолепно, но потолка ему было чуть жаль. Да и сосед сверху пока на его любимые цветы не наступал…

«Наверное, надо прикинуться птицей, – подумал барон, – и немножко полетать – указать мухе путь полёта. Направить её на верный путь по жизни и к форточке».

Эту мысль надо было обдумать со всей тщательностью.

«Куда же мне вставить птичий хвост?» – озадачился барон. Первый пришедший на ум вариант ему не понравился, и он стал обдумывать второй.

«Надо быть лидером. Надо быть сильным лидером, тогда мухи за мной и потянутся, – подумал барон. – За мной не полетят только слабые и неправильные мухи!»

Барон подошёл к форточке и бросил задумчивый взгляд на муху.

– Это – сильная муха, – заключил барон, – ей нужен сильный лидер.

И барон прыгнул в форточку.

Но по-прежнему чуть потрескивал камин, и всё так же жужжала муха… Изменить мир к лучшему у барона не получилось.

– Кто ещё знает об… об этом? – начальник Академии поднял глаза от бумаг, которые читал, и от холода, полыхнувшего из его глаз, посетителю стало страшно. По-настоящему.

– Только вы и я, адмирал, – услышал он ответ, сказанный тихим размеренным голосом очень и очень уверенного в себе человека. Хотя человека ли?

Тот, кого адмирал почти пять лет считал одним из лучших своих офицеров, капитан Хейг, преподаватель кафедры сложнейшего янского языка, при обращении к нему даже не сделал попытки встать, по-прежнему свободно расположившись в кресле для посетителей.

Адмирал же опять опустил глаза к нескольким листкам бумаги на своём столе. И только тут стало заметно, как смертельно он побледнел.