Андрей Гамоцкий - Зверь выходит из вод

– Я нікого не звинувачую. Я просто хочу, щоб мою землю залишили у спокої.

«…сверхценная, мессианская идея спасти нацию…»

– Вас, малоросов, хлебом не корми – дай пожаловаться на свою угнетенность. Вечно вас донимают, порабощают, захватывают, жить вам не дают.

– Так у тому ж і річ, що ми окуповані більшовицьким режимом.

– Глупости. У вас свободная советская Украина. Свободна, как птица.

– Як птах у клітці. Дихати він може, їжу та воду дають. I нас змушують вважати, що цього достатньо. А те, що у нас своя історія, своя культура, своя мова, своя нація врешт і-решт – це забувається, принижується, ганьбиться.

– С каким апломбом, с каким казацким вольным гонором вы позиционируете себя. Сколько высокомерия. А, по сути, холоп холопом. Несчастный, потерянный в обществе холоп. Ибо общество здорово, а вы больны. И вы это ощущаете, на подсознательном уровне, но все же ощущаете. Ваш конфликт с окружением разъедает вас изнутри. И потому вы скатываетесь в психопатию все глубже и глубже.

Гречук напряженно молчал. Михалыч продолжал искусно обрабатывать, оплетать будущего пациента.

– А советская власть чем вам не угодила? Кстати, та самая власть, что вырастила вас, дала образование, работу, одела и накормила. Что, плохо живется? Раньше ведь тяжелей было. Война, разруха, культ личности. Отец ваш воевал?

– Так.

– В УПА, небось?

– Ні.

– Фрицам помогал грабить деревни?

– Ні. Він загинув під Кенігзбергом.

– Калининградом, я попрошу, – сурово поправил Михалыч. – Но вам, я посмотрю, не мешает это плевать на могилу отца.

– Ні, я в жодному разі не плюю.

– Еще как плюете. У вас ведь обнаружены запрещенные книги.

– Я не знав, що вони заборонені.

– Не валяйте дурака, Гречук. Все вы прекрасно знали. И что это статья – тоже знали.

– В книгах нічого забороненого немає.

– Они содержат клеветнические измышления, порочащие советский общественный и государственный строй.

Гречук иронично хмыкнул.

– Все, що не підходить вашому брехливому режиму – наклеп.

– Даже так, – хмыкнул Михалыч. – Вам бы лучше сказать, откуда они у вас появились.

– Не пам`ятаю.

«…выявляет признаки амнезии…».

– И что в них интересного? Это же стихи, да?

– Так. Я обожнюю українську поезію.

«…выказывает мелконационалистическую привязанность, местечковую, хуторскую тягу к стихам запрещенных поэтов…»

– Стуса тоже любите?

– Люблю.

– Есть сведения, что вы его встречали на вокзале.

– Це теж заборонено?

– Разумеется, нет, не ерничайте.

Гречук вдруг агрессивно произнес:

– Ви знаєте, виходячи з вашого допиту, уніформа була би більш доречна, аніж цей бутафорський халат.

Михалыч заулыбался. Продолжал заполнять историю.

«…демонстрирует неуважение к медицинским сотрудникам, а также страдает на галлюцинации с манией преследования… »

Затем Михалыч вернулся к разговору.

– Так зачем вы встречали на вокзале борца с советской властью?

– Він не борець, він насамперед поет.

– Но ему что-то не по душе в нашей действительности.

– Мало якому поету, чи навіть просто людині вільнодумній буде до душі дійсність. I тим паче – ваша дійсність.

– Вы же отлично знали, что у вас возникнут проблемы. И тем более, за хранение антисоветской литературы. Которую он вам передал.

– Я і гадки не мав, що вірші можуть спричинити шкоду системі.

– Могут. Если они взбаламутят хоть одного советского гражданина – это уже вред.

– Хоч одного… Хм, під час війни та репресій якось не дуже піклувались над одним. Знищували тисячами.

Он дернулся было к учителю, но Михалыч вовремя его остановил. Быстро взглянув на часы, доктор произнес:

– Все, Олежик, давай закругляться. Иди домой, отсыпайся.

3

Порезанный тенью от листвы, дом укромно манил. Этим ранним осенним утром было вокруг тихо и просторно. Спали деревья, спал ветер, солнце нехотя карабкалось на вершину небесного колпака.

С чемоданом в руках, тихо насвистывая, из темного подъезда вышел мужчина средних лет. Беззаботно насвистывая, легко проскочил ступеньки и зашагал по крошке разбитого асфальта. Поднявшись по взгорью, мужчина повернул налево.

Он провел мужчину завистливым взглядом.

В скверике, что находился на возвышении перед его домом, сидел дворник и дымил папиросой. Заметив его, плетущегося к ступенькам подъезда, дворник приветливо махнул рукой.