Олег Ёлшин - Франсуа Винсент

– Да. Иначе я не пришел бы в Храм католический. Я православный. Там бы исповедовался и о чем-то просил.

– Все мы дети Господа, – смиренно ответил священник.

– Поэтому искренне прошу его принять.

Настоятель Собора как-то подобрался, встал и торжественно, искренне, его поблагодарил. А стены величественного Собора почтительным эхом вторили ему.

– И да будет с вами Господь, – после этих слов священник вежливо поклонился.

Они уже расходились по разные стороны, каждый в свою дверь. Внезапно настоятель обернулся и, хитро улыбаясь, воскликнул: – Вы сказали в начале нашего разговора – «это почти все, что у меня есть».

– Да, ваша честь, – ответил он.

– А «почти» не считается! – и засмеялся. – Ну-ну… Я пошутил… Прощайте.

Двери обители закрылись, двери Собора сомкнулись за его спиной, и теперь только чувство смятения оставалось после этой встречи… Наконец пришел в себя.

Этот экзамен сдан! – подумал он, покидая святое место. Он только что оставил там почти все свои деньги, но, кроме чувства облегчения, не испытывал ничего – значит, был на верном пути. Но «почти не считается» – священник прав. Он пойдет до конца. Почему он ничего ему не рассказал? Его бы поняли, наверное, помогли бы. Нет, теперь он будет сам справляться с этим. Лишь один человек оставался на земле, кому он мог бы это доверить. Но она итак обо всем знала, только не было ее рядом.

Был май месяц. Все уже цвело и дышало летом. Париж тепло попрощался с ним, отправляя в бесконечное странствие этого богатого-бедного русского-француза. Когда ты снова приедешь сюда, увидишь Нотрдам де Пари в лесах. Ты помог обрести ему еще одну жизнь и еще одну молодость.

Он ехал, и какое-то необычное чувство волновало его. Как будто, познал что-то новое. За последнее десятилетие он ничего не делал для кого-то, только для себя. И даже, отдавая фирму другу, – не дарил, а продавал. Это было нормально, по правилам, по понятиям. Делал это снова для себя, потому, что хотел от нее избавиться. Но теперь… Теперь, когда он отдал все, что заработал за десять лет, испытывал невероятное облегчение и радость. Идиот? Наверное, этого не понять никому. Тот, у которого не было столько денег, не поймет, потому, что у него их не было. У кого они были и есть, так не поступят. Зачем он сделал это? Неужели он верит в сказку цыганки – только став бедным, он снова вернет Мари. А может, цыганка имела в виду совсем другое, а он не понял ее? Мог ли он ради Мари сделать это? Но, он сделал это ради нее! Врешь! Снова ради себя, потому без нее ты уже не можешь. Зато, как удивительно ему было сейчас! Священник прав. Только отдавая все, можно познать нечто. А он и отдал все, оставалось дело за малым. И тут на мгновение ему показалось – если бы он положил чек в урну для пожертвований, не встречаясь ни с кем, если бы никто не узнал, от кого он, это и был бы настоящий восторг, полет в космос, о котором не рассказать никому! Мгновение бескорыстия! Этот дар словно открывает врата в сокровенную часть совести. И, если тебе никто не скажет спасибо, вот где вершина несравненного блаженства. Пусть лишь на один миг, зато какой! А если ты отдал все, это был прыжок в бездну, где не разобьешься, не потеряешься, потому что тебя на лету подхватят и вернут тебе еще больше. Но, поверить в это можно лишь сделав туда прыжок. Прыжок в неизвестность – в этом смысл!

И теперь он стремился, он летел в свой замок. Конечно же верил, знал – когда он подъедет к ее дому, Мари будет там! Она будет ждать его! Обнимет, возьмет его за руку, и пойдут они по бескрайним полям, больше не расставаясь никогда…

Но «почти» не считается. Мари его не ждала. Она не вернулась. Оставался только он один в своем логове, а стены замка глухим эхом отвечали на его слова в пустоте…

Проходит день, второй, уже третий. Он жил в отеле, в надоевшем номере, ежедневно приезжая в замок. Уже неделя прошла и другая, а он все сидел на старой скамейке, ходил по булыжной мостовой, по этим холмам. Жить здесь было невозможно. Не было электричества, воды, еды. Но, каждый день, как на работу, он приезжал сюда, словно поселился в этом замке. Ничего делать не хотел – без Мари все теряло смысл. У него оставалось еще немного денег – всего один миллион. Тот самый первый, которому он когда-то так радовался, а теперь он был последним. И этот последний жег ему карман, мешая жить и свободно дышать в этой, так полюбившейся, глуши. Такую сумму можно было обналичить, спустить в реку, швырнуть куда угодно. Но она была последняя. Нет, ему не было жалко этих денег. Именно их когда-то он заработал без чьей-либо помощи с таким трудом. Но теперь, когда с немым укором на него смотрел пустующий дом старого друга – он хотел истратить эти деньги со значением и со смыслом. И сделать это для Гаспара, давно умершего, но такого живого, в его памяти. Как искупить то, что безвозвратно ушло, и чего не вернуть? Он по-настоящему хотел отдать этот долг совести, и подарить его этим людям напротив. Но, что он мог сделать для них? Оставалась только Мари. Да, и та была где-то далеко отсюда – в неизвестности, непонятно в каком времени и месте.