Дмитрий Раскин - Лабиринт «Возничего»

– Возможно, – я уже досадовал на себя, что расслабился с ним, – более совершенные методы экспертизы будущего позволили бы установить, что там произошло у вас на самом деле. А сейчас что – все записи стерты. Причем, установлено – стерты специально. И обо всех ваших тамошних перипетиях, равно как и об обстоятельствах измены (мне это слово не нравилось даже чисто фонетически) командира корабля Кегерна и гибели Стои Лоренс мы должны судить исключительно с ваших слов.

– Вы знаете, Томпсон, я уже как-то догадался, что меня подозревают в двойном убийстве.

– Не торопитесь с выводами, мистер Гордон. Здесь не всё так просто, – сам не ожидал, что выдам такую пошлость.

– Ну а этот Джон, как его, Гордон. – Гордон решил вдруг вернуться к предложенному мной формату, одновременно пародируя его – он как, прошел все эти ваши детекторы лжи, процессоры правды?

– В том то и дело, что да! И это еще больше все усложнило.

– В смысле? – Гордон вышел из роли.

– Его показания слишком искренние. А это бывает…

– Подождите, – он останавливает меня. – Дайте, я отгадаю. У фанатиков и душевнобольных, так?

– Примерно.

– Следовательно, банальным преступником меня все-таки не считают. Польщен, конечно.

– Триста лет назад сидящий на моем месте ответил бы вам что-то вроде: «здесь вопросы задаю только я».

– Ах, так мы уже поменялись местами? – усмехнулся Гордон. – Хорошо, задавайте.

– Зачем вы стерли записи с первой планеты, Гордон?

– Я дал слово ничего не говорить на эту тему. А ваши датчики подтвердили, что это действительно так?

– То есть вы даете понять, что стерли не вы?

– Всё! – он показывает руками крест-накрест, больше ни слова.

– Ладно. – Я встаю, начинаю ходить возле своего стола. – Вы хотите человеческого разговора? Уже месяц как, да? Как вы думаете, почему полеты в состоянии анабиоза, начавшись с вас, на вас и закончились?

– Вы же сами говорили о новой телеологии, смене цивилизационной парадигмы.

– Всё несколько проще, Гордон. Эксперименты показали, в половине случаев вышедшие из анабиоза становятся другими. То есть, у нас есть основания подозревать, что Джон Гордон на самом деле не есть Джон Гордон. А это как раз тот самый, второй, худший по сравнению с выскобленным до первозданной белизны сознанием и подсознанием астронавта случай. И это куда серьезнее вашего фанатизма или же психического заболевания… Да, конечно, в вас живет тот поразивший вас когда-то запах сирени после дождя, пусть вы давным-давно забыли его. А стыд за то, что отняли игрушку у крупного, рослого, но совершенно беспомощного мальчика. Вы же знали тогда, что не получите отпора. Но та история с юной Линдой почему-то совсем вас не мучает, хотя должна бы, и вы помните о ней в подробностях даже, но так, формально. Такие вот формальные угрызения совести, да? А голограмма кинозвезды, что вы однажды увидели у отца в кабинете, предопределила ваши сексуальные пристрастия. Она-она. А не то, что вы всегда считали. Вы по-прежнему любите картофель, обжаренный в оливковом масле, пусть давно уже забыли его вкус. Тонкокожий картофель с кусочками сыра и бокалом красного.

– Какой прогресс в деле сканирования личности, – скривился Гордон.

– Вы разочаровались во всем, во что верили до полета. Посчитать ли это доказательством того, что вы не вы или же подтверждением вашей идентичности?

– Значит, я действительно люблю картошку? – как бы самому себе сказал Гордон. – Надо будет попробовать.

– Здесь неподалеку есть весьма неплохой ресторанчик, могу дать адрес, – я опять сажусь за свой стол.

– В чем же меня на самом деле подозревают, Томпсон?

– Вы неправильно формулируете вопрос.

– Хорошо, я скажу так: с моим появлением чего боятся?

– Мы – я начал с этого «мы», отвергая как бы эти его «подозревают» и «боятся», предлагающие они боятся, они подозревают.

Он понял меня и не протестовал. Что же, раз «человеческий разговор» уже закончен.

– Так вот, мы , – я знал, конечно, что с точки зрения тактики поступаю сейчас неправильно, – как ни смешно, просто не понимаем, чего бояться.

– Получается, для меня надежды нет?

Я впервые видел у Гордона не раздражение, не гнев или отчаяние – непроходимую усталость.

– Вы должны нас понять (да вы и понимаете!) вы были в ситуации, в которой равновероятно всё – всё что угодно. И всё недоказуемо, в смысле непроверяемо – я чувствовал, чем больше сейчас пытаюсь говорить сочувственно, человечно, тем суконнее, бездушнее у меня получается. – В конце концов, вы сами создали ситуацию, – я перешел в наступление – вы все трое, или же кто-то из вас, стерев записи, все материалы, уничтожив всякие доказательства.