Марианна Алферова - Восемьдесят четвертый 2.0

Юношество Уина – время Пробуждения, тогда по телекрану стали показывать какие-то старые фильмы, сделанные еще до эры Ангсоца и чудом уцелевшие в архивах. Особенно часто показывали фильмы с Лоуренсом Оливье и Вивьен Ли. Показ всегда начинался в девять вечера. Это время, когда ребенку положено идти спать. Напрасно Уин умолял хоть раз в неделю позволить ему смотреть какой-нибудь фильм – отец оставался неумолим. Стрелки сходились на девяти, родители садились смотреть кино, а Уин отправлялся в кровать. Лежа в постели, он слышал голоса актеров за перегородкой и пытался угадать, что же происходит на экране. Диалоги из «Леди Гамильтон» и «Моста Ватерлоо» он заучил наизусть.

Как ни странно, несмотря на все эти меры воспитания, в детстве Уин безумно любил отца. И только оглянувшись назад много лет спустя, внезапно осознал, что все это отец проделывал бессознательно, чтобы как-то компенсировать свою униженность во внешнем мире, демонстрируя неколебимую власть над теми, кто зависел от него в домашних стенах.

Может ли понимание заменить любовь? – не раз спрашивал себя Уин.

И всякий раз сам себе отвечал: «Это вряд ли».

Коттедж в деревеньке – дедово наследство, старенький каменный домик без всяких удобств, хирел и старел понемногу. На первом этаже холл с камином, наверху три крошечных спальни, в пристройках – мастерские, амбар, под навесом какая-то механическая развалюха, чье первоначальное назначение Уин напрасно пытался определить в течение всего своего детства. Здесь он проводил летние месяцы, а потом четыре года жил круглый год, когда вскоре после смерти матери они потеряли квартиру в городе. Коттедж этот он любил и ненавидел – любил за уединенность, обособленность, собственную физиономию, весьма дерзкую. Ненавидел примерно за то же самое. Здесь у него не нашлось друзей, зато были изматывающая работа, холодные зимы, оторванность от мира, будто за тридевять земель от Лондона с его загадочной и бурной жизнью, и только поезд связывал стальным узлом этот затерянный уголок с остальным миром.

Уин сбежал отсюда в ранней юности, но пуповину перегрызть не сумел, тянул его назад домик с огромной елью у входа, крошечная спальня наверху звала дорожками солнечного света и уютным старым креслом у окна. Рама на окне потрескалась и чудно скрипела, когда он поднимал ее летним вечером. Знакомая полка с книгами, знакомый стол. Ничто здесь не заменялось новыми вещами, обои выцветали, но сквозь седину пепельной бумаги проглядывал прежний кремовый узор, столько раз виденный по утрам, когда солнце, проскользнув меж шторами, рисовало на стене горящие янтарные полосы.

Наступила последняя весна в школе, учеба заканчивалась, Уин грезил о Лондоне, о новой жизни, которая наступит внезапно и…

Тем весенним вечером отец явился в коттедж белый как мел, его трясло, руки дрожали. Он схватил бутылку с джином, налил полстакана и выпил залпом. Весна была холодной, Уин как раз выгребал золу из камина, чтобы его затопить.

– Что случилось? Пап, что?

Отец глянул на него совершенно ошалевшими круглыми глазами.

– Я его встретил.

– Кого?

– Человека из Министерства, который меня допрашивал. Который пытал. Который… – Отец дотронулся до скулы, будто снова ощутил удар.

– И что? Что ты сделал? – Уин и сам растерялся. В его представлении люди из Министерства Любви существовали в иной реальности и навсегда остались в старом мире, как в карцере. То, что они просто вышли из своих подвалов и кабинетов, повесили на вешалки забрызганные кровью фартуки и смешались с толпой, представить было невозможно. Это как напустить опарышей в питьевую воду и заставить людей ее пить.

– Что сделал? – переспросил отец. – Да ни черта не сделал. Только выяснил, что это точно он самый – Джон Ривер. Сидит на бережку в таверне с друзьями, пирует. Ему хорошо. Хорошо! – Отец в ярости грохнул кулаком по столу так, что чашки подпрыгнули. – Красномордый, сытый, успешный. Рот до ушей. Хохочет! Я зачем-то позвонил в полицию. А мне сказали, – отец судорожно вздохнул, – сказали, что у них нет причин задерживать палача.

Через полчаса Уин отыскал Ривера и его друзей в таверне на берегу. Открытая терраса, круглые столики в окружении плетеных стульев, таверна пользовалась в те годы большим успехом, особенно у «новых людей», как тогда на римский манер называли бизнесменов. С террасы открывался вид на синее зеркало реки, на красно-коричневые кирпичные новенькие домики на другом берегу, на черное кружево не успевших отогреться после долгой зимы ив. Волнующе пахло весенним пробуждением, талой влагой. Пробуждение – это слово царапало острым коготком под ребрами. Играла музыка, и даже в дождь на террасе было на редкость уютно. Картину отец передал точно: веселая компания за столом, трое мужчин, уже немолодых, две нарядно одетые женщины около тридцати, все под хмельком. Ничего отвратительного в этих людях не было. Напротив, женщины просто красавицы, в ярких платьях, одна – в желтом, другая в красном с синим, мать Уина никогда не выглядела такой ухоженной. Мужчины в костюмах, в белых рубашках, галстуки и пиджаки, правда, уже сняли. Обычная компания подвыпивших людей среднего возраста. Уин как-то сразу определил, кто из этих троих Джон Ривер. Вот этот румяный седовласый улыбчивый человек с очень холодными глазами, спрятанными за стеклами очков.