Рэй Брэдбери: И грянул гром: 100 рассказов

Была и другая причина, по которой я работал так много: дешевые журналы, где я публиковался, платили мне двадцать — сорок долларов за рассказ. Сказать, что я в те годы был при деньгах, было бы преувеличением. Мне приходилось продавать по меньшей мере один, а лучше два рассказа в месяц, чтобы хватало на хот-доги, гамбургеры и трамвай.

В 1944 году я продал около сорока рассказов, но заработал не больше восьмисот долларов.

Но постойте, я ведь до сих пор ничего не сказал по поводу некоторых рассказов из этого сборника. «Чертово колесо» интересно тем, что двадцать три года назад, ранней осенью, этот крошечный рассказ разросся сначала в сценарий, а потом в роман «Надвигается беда».

«Нескончаемый дождь» сложился слово за слово как-то ближе к вечеру, когда я раздумывал о жарком солнце, пустынях и арфах, способных управлять погодой.

«Прощание» — правдивая история моей прапрабабушки. Когда мне было три года, а ей — хорошо за семьдесят, она сама чинила прохудившуюся крышу, потом забиралась в постель, говорила всем «до свидания» и засыпала.

Рассказ «Окно» появился на свет после того, как однажды летом 1946-го я приехал в гости к моему другу. Когда я вошел в комнату, он вручил мне телефонную трубку и сказал: «Слушай!» Я стал слушать и услышал звуки Мехико, доносившиеся через две тысячи миль. Придя домой, я написал об этом случае в письме своему парижскому другу. Письмо переросло в рассказ, который я отослал издателю тем же вечером.

«Скелет» возник благодаря тому, что, когда мне было двадцать два, я пожаловался своему семейному врачу на странные ощущения в области шеи и горла. Я ощупал все мышцы и сухожилия собственной шеи. Доктор проделал то же самое и сказал:

— Знаете, какой недуг вас поразил?

— Какой?

— Тяжелый случай обнаружения гортани, — заявил он. — Рано или поздно каждый из нас совершает открытие: узнает о существовании различных костей и сухожилий, которых прежде не замечал. Вот в чем ваша проблема. Выпейте аспирина и ступайте домой.

И я пошел домой, ощущая свои локти, лодыжки, ребра, глотку и продолговатый мозг. «Скелет», спор между человеком и его костяком, родился на свет той же ночью.

«Погожий день» — плод вечерней прогулки по пляжу с женой и друзьями. Я подобрал с земли палочку и стал рисовать на песке. «Представляете, какой кошмар, — сказал я, — вот вы всю жизнь мечтали заполучить картину Пикассо и вдруг совершенно случайно натыкаетесь на него на берегу. Ваш собственный Пикассо рисует мифических чудовищ на песке прямо у вас под носом…» Историю о Пикассо на пляже я дописал к двум часам пополудни.

Хемингуэй. «Попугай, который знал Папу». Однажды ночью мы с друзьями проехали на машине через весь Лос-Анджелес и ворвались в типографию, где печатался номер журнала «Лайф» с рассказом «Старик и море». Заполучив еще теплые, только что из-под пресса, журналы, мы засели в ближайшем баре и стали рассуждать о Папе, [4] Папа Хэм — прозвище Хемингуэя. (Прим. ред.) Финка-Вихия, Кубе и, почему-то, — о попугае из того бара, который каждый вечер разговаривал с Хемингуэем. Я пришел домой, набросал для себя записку о попугае и забыл о ней на шестнадцать лет. В 1968 году, роясь в старых папках, я наткнулся на эту записку. Я бы и внимания на нее не обратил, если бы не заголовок: «Попугай, который знал Папу».

Господи, подумал я, Папа уже восемь лет как мертв. Если этот попугай, который помнит Хемингуэя, разговаривает его голосом, еще жив, он стоит миллионы. А если бы кто-нибудь похитил попугая и потребовал за него выкуп?

«Зловещим признаком новизны» я обязан Джону Годли, лорду Килбракену. Он написал мне из Ирландии о том, как побывал в доме, который некогда сгорел, но был восстановлен с точностью до кирпичика. Спустя полдня после того, как я прочел открытку Килбракена, у меня был готов набросок рассказа.

Но довольно. Вот книга. Здесь сто рассказов, написанных мною за без малого сорок лет. Наполовину они состоят из зловещих истин, о которых я догадывался темной ночью, наполовину — из спасительных истин, которые я заново открывал на следующий день. Если я чему-то и научился, так это делать зарисовки из жизни того, кто отправляется в путь и идет. Я не очень-то задумывался о том, что сделал за свою жизнь, чего достиг и кто я после этого. Каждый рассказ был для меня способом открыть новые «я». Каждое «я» немного отличается от того, что было днем раньше.

Все началось в осенний день 1932 года, когда мистер Электрико вручил мне два подарка. Не знаю, верю ли я в реинкарнацию, не уверен, что буду жить вечно. Но мальчишка, которым я был тогда, верил и в то и в другое. И я позволяю ему думать своей головой. Он пишет за меня рассказы и книги. Он движет спиритической доской и говорит «да» и «нет» в ответ на истинные или наполовину истинные утверждения. Он — кожа, сквозь которую все, что я пишу, просачивается на бумагу. Я доверяю его увлечениям, его страхам, его радостям. И он редко меня подводит. Когда в моей душе воцаряется долгий туманный ноябрь, когда я начинаю слишком много думать и слишком мало видеть, я понимаю, что настала пора вернуться к тому мальчишке с его теннисными туфлями, лихорадочным жаром, многочисленными радостями и жуткими кошмарами. Не могу сказать точно, где кончается он и начинаюсь я. Но я весьма доволен нашим тандемом. Мне остается лишь пожелать удачи этому мальчишке, а также признать заслуги и пожелать добра еще двум людям. В том же месяце, когда я женился на Маргарет, меня взял под свою опеку мой литературный агент и самый близкий друг Дон Конгдон. Мэгги перепечатывала и критически оценивала мои рассказы, Дон критически оценивал и продавал то, что получалось. Разве я мог не добиться успеха, когда все эти тридцать три года со мной в команде были два таких верных товарища? Мы — скороходы Каннемара, королевские спринтеры. И мы до сих пор мчимся к выходу.