Елизавета Сагирова - Лето придёт во сне. Часть 1. Приют

С отзывами, критикой, и предложениями, прошу обращаться сюда https://vk.com/id92734045

Пролог.

Я только девочка. Мой долг

До брачного венца

Не забывать, что всюду – волк

И помнить: я – овца.

Мечтать о замке золотом,

Качать, кружить, трясти

Сначала куклу, а потом

Не куклу, но почти.

В моей руке не быть мечу,

Не зазвенеть струне.

Я только девочка,– молчу.

Ах, если бы и мне,

взглянув на небо, знать, что там

И мне звезда зажглась

И улыбаться всем глазам,

Не опуская глаз!

Марина Цветаева.

Мне было девять лет, когда я попала в коррекционный приют. Сюда все попадали по разному, но никто – от хорошей жизни.

Здесь были дети из малообеспеченных семей, родители которых не смогли позволить себе содержание очередного ребёнка, незаконнорождённые дети матерей-одиночек, дети-полукровки, зачатые от иноверцев, дети преступников, чьи родители отбывали заключение. И дети – сами преступники, дожидающиеся здесь четырнадцатилетия для отправки в колонию.

Но я принадлежала к худшей категории. И самой редкой. Единственный в приюте ребёнок дикарей-беглецов. Так называли тех, кто, отринув новую власть, новые законы, и православную веру, ушел в сибирскую тайгу жить своими автономными поселениями.

Не знаю, кому мы там мешали. У нас была небольшая деревушка с ласковым названием Маслята, огороды, скотина, охота и рыбалка. Мы не строили козней против государства и церкви. Мы просто хотели быть подальше от них. Но однажды с неба спустились вертолеты, из них выпрыгнули вооруженные люди в камуфляже, и забрали всех с собой.

Детей повезли отдельно от взрослых, и в другое место. Перед тем как меня оторвали от мамы, она успела шепнуть «Запад, беги на запад». Я, как и положено ребёнку, живущему средь бескрайних лесов, могла определить стороны света в любое время суток, но на тот момент была так напугана, что не успела никуда побежать, и беспомощно повисла в руках схватившего меня чужого человека.

В вертолёте нас везли недолго. Потом был уже самолёт, который перенёс меня в огромный город, такой шумный и дымный, что я подумала тогда, что попала в ад. Тот самый ад, который, как говорили родители – не существует, а был придуман в старину, чтобы пугать неграмотных людей.

Нас снова везли, уже в закрытом фургоне, потом разделили, и я осталась одна наедине с чужими, странно одетыми людьми. А ещё через какое-то время оказалась в коррекционном приюте. Там меня сначала мыли и переодевали, потом тыкали какими-то железками и иголками, зачем-то заглядывали в глаза и зубы, вертели и ощупывали, роняя незнакомые слова: «прививки», «возможные инфекции», «рентген». И наконец – «карантин». После чего в мою руку еще раз ткнули иглой, и я погрузилась в спасительное забвение.

На карантине я пробыла несколько дней, пока делались всевозможные анализы, а со мной беседовал серьезный дядечка со стеклышками на носу. Он осторожно расспрашивал меня сначала о самочувствии, потом о родителях и жизни в деревне. На этом месте я неизменно начинала плакать, и тогда он озабоченно бубнил в прижатую к уху маленькую черную коробочку «Серьезная психологическая травма… ребёнок дезориентирован… наблюдение психолога», а потом с жалостью смотрел на меня сквозь свои стеклышки.

И это был единственный человек, посочувствовавший мне, за время моего невольного путешествия из родной деревни в коррекционный приют.

Приют представлял собой шесть зданий на большой, обнесенной бетонным забором территории, посреди соснового леса. В одном здании жили мальчики, в другом девочки, в третьем находилась школа и столовая, в четвертом больница, куда, как и я, в первую очередь попадали новички на карантин. В пятом – администрация приюта и общежитие для его сотрудников. А шестое – церковь. Еще были будки охраны в разных углах территории. Стадион, игровые площадки для самых маленьких, искусственный прудик с рыбами. Чуть в стороне от жилых строений – небольшое сельскохозяйственное угодье с огородом и теплицами, призванными как обеспечивать приют своими овощами и зеленью, так и служить обучающим пособием на уроках садоводства.

Меня поселили в комнатушку на четырёх девочек моего возраста, такие комнатушки здесь называли дортуарами. В дортуаре стояли две двухъярусные кровати, и четыре шкафчика, где мы хранили свои вещи. Но, строго говоря, ничего своего здесь у нас не было. Всё только казённое. Мою одежду – старенькие джинсы, свитер, и сшитую из шкуры лося безрукавку, забрали перед карантином и больше я их не видела. Еще в дортуаре находился длинный стол с четырьмя стульями, за которым нам полагалось учить уроки. Но больше всего мне нравилось окно, – высокое, закруглённое сверху, с широким подоконником, на котором было удобно сидеть.