Сергей Белокрыльцев - Миразмы о Стразле

Жил у корефана пять суток. Райской птицей пролетел пяток в веселухе угарной. Такую шляхину устроили, огнище! Отожгли всей братосестрией всласть. Очухался в кресле. Все, сука, суки храпели поарбузно и отовсюду, потому я и встрепенулся. Главное, храпели они, а проснулся я. У меня от такого храпу ртина бы искривилась и наизнанку вывернулась. А эти ничё, котятками щемят. Вот она, тотальная несправедливость. Чаю глотнул, куском пряника подавился и, не прощаясь ни с кем, пещеру забвения покинул. Чего котяток будить?

В ките мёртвой хваткой в меня вцепилась смешинка. С полуоборота захохотал, тормоза отказали напрочь. У меня бывает. Смешным извилины засыплет и хохочу. Много слов дебильных, но и дебильных выражений не меньше. Вот образец снобистского мышления: Смех без причины – признак дурачины. Так если кто смеётся – причина всегда найдётся, а что за причина, хочу скажу, хочу при себе оставлю.

А вспомнилось из “Мёртвых душ”, когда Ноздрятый гостеприимно волочет зятя и Чичиконутого по усадьбе своей, радушно по псарне водит, а наутро того же Чичиконутого велит на досках разложить и плетей ему всыпать за просто так. Едва успокоюсь, как сцена вновь и вновь обогащает моё воображение, с новой точки зрения, яркостью и вызывает дополнительные приступы хохота. Красный уже, потный с похмелья, волосьё взъерошенное, глазела безумные блещут, а всё хохочу и хохочу. Китожиры закосились неодобрительно. Видать, неприлично так долго и громко смеяться в общественном транспорте. Один грит, ты, наверно, наркоман? Я ему в ответку: Ха-ха-ха! Да! Да! Да! Их либе дих! Ха-ха-ха! На ближайшей остановке меня высадили.

Иду, хохочу. Откуда ни возьмись, чёртова коробка шинами шуршит. Ну эти, которые виу-виу, пиу-пиу, тра-та-та-та! Вежливые, а у самих дубинка у пояса и автомат в коробке спрятан, как домашняя заготовка и подтверждение вежливости. Аж челюсти от вежливости сжало и брови сомкнуло. Им тоже не по себе, когда чел хохочет, когда челу весело. Их от этого изнутри тёмными силами распирает. Сразу “сержант-такой-то-ваши-документики-поехали-с-нами”.

Я во дворы свернул и в пасти дома схоронился. Ну их, козелоковых. Стою, хохочу. Тут сверху две гомодрилы громадные спустились, как архангелы с небес. Видать, на лестничной площаде беседы вели о Мозгоевском, и я их говору первобытному своим смехом как-то помешал. Ну хохотун я такой, что ж вы окрысились на меня?! Сошедшие обезьяны уставились. Морды вулаевские, кисти просят. Красок, полотна и мастерства рисовального. И меж собой схожи. Бритые. До синевы. Оба в тренировочном, в белых майках. Крепыши. На плечах татухи синеют. Шансонье этакие. Крыльев тока не хватает, нимба и ауры вокруг голубоватой. С такой интеллигентной внешностью надо исполнять роли добрых волшебников в детских спектаклях. Или рока-попс играть, став тинейджерским кумиром. Один макак выдавливает простуженно: Чё ржёшь, а? И так у него это агрессивно прозвучало, будто я не стою хохочу, а сижу, хохочу и сру в его пасти. Очень надо, когда своя есть. По чужим пастям срать, тока заразу цеплять. Я как-то в чужой пасти возвышение надристал, так три дня свербило. Видать, в отличие от Вулаева, умом макаки не блистали, но блистали агрессией. Второй макак взял слово: А ну голындай отседа! У одного татушка на левом плече синеет, у другого на правом. Это мне особенно смешным показалось. Сине-бритые макаки!

Я с новым приливом захохотал и, хохоча, выбежал из пасти, завернул за угол, а там коробка с двумя при погонах. Я круто развернулся и с хохотом от погонов ускакал, скрывшись за высокой растительностью. Снег перестал падать от удивления, а я всё хохотал и хохотал, бежал и бежал. То Ноздрева с Чичиковым вспомню, то шансонье – солдат синего ада. И смех мой эхом разносился по колодцам.

А вот в родной пещере мой смех оборвало небывалым количеством чужого шмотья, увиденного мною впервые. В прихожей валялись чьи-то куртки, штаны, шапки, трусы. Понюхал – не моё. Заглядываю в большенату. В моей постели баба толстая, одеялом моим до подбородка накрылась и спит с печальной мордой. Я одеяло-то с неё сдёрнул, мол, чего разлеглась среди чужого, баба?! Она оказалась не толстой, а обычной, просто возле ей лежал мужичок-прищепка, тощенький, махонький, под одеялом на бабский живот похож. Лежит, бедненький, сковрыжился, к бабе прижался, сквозь сон сиську сосёт. Жалкий такой. Словно кораблекрушение пережил и его к утёсу штормовой волной прибило. Заглянул в маленату, а там… пусто. Заглянул на жральню… полно! Грязной посуды. Жрали что-то протухшее и не помыли. Ещё один в сортире поселился, плечом стенку подпирает. Я его за грудки, кто такой?! А он мямлит, я. Вот же наглый сукин сын! Якает яки як яканутый. И на кеды нассал. Мне.