Елена Ядренцева - Фуга

На зеркале в его ванной были густо наклеены бумажки с личными заповедями: «не злись», «улыбайся понатуральнее, не халтурь», «люди ни в чем не виноваты, не пугай их», «думай, как выглядишь», «да перестань ты уже думать». Томас писал их десятками, быстро забывал, отдирал старые и приклеивал новые. Часто ему казалось, что стоит только начать твердо соблюдать именно это свежесформулированное правило – и все станет если не хорошо, то сносно, он перестанет быть таким ужасным мастером и сможет вспомнить о собственной жизни хоть чуть-чуть. Хотя бы купит новую рубашку.

«Терпение украшает мужчину».

«Вежливее».

«Не хочешь легче относиться к ситуации – не относись».

«Сходи в Приют во что бы то ни стало».

В последнюю запись он вгляделся еще раз, пристальней. Неужели снова пора? Уже? Так рано? С тех пор, как погиб отец, Приют для Томаса стал самым нелюбимым делом.

Самым.

Самым.

Когда он приходил, младшие дети толпились вокруг, а этот приютский главный, Рысь, стоял в сторонке и делал вид, что Томаса не существует. И Томас отвечал ему тем же. Он старался всегда отвечать взаимностью. Даже когда им приходилось разговаривать, Рысь смотрел в сторону, и Томас остро чувствовал, что над ним издеваются. Еще Рысь фыркал, периодически называл Томаса на «ты» и вел себя так, будто панибратский тон был ему привычен и раз навсегда позволен.

– Вот новые книги, – пояснял обычно Томас, кивая на стопку, – если у вас, конечно, ими кто-то интересуется.

– Вот предыдущие, – отзывался Рысь, кивая на другую стопку, – эти Томас приносил в прошлый раз. – Я могу попросить пересказать прочитанное. В лицах и с вариациями. Не хочешь? Не хотите?

– Нет, – отвечал Томас, – благодарю, спасибо, – и отпивал еще чаю из грубой кружки.

– Сахар? – спрашивал Рысь. – Селедка? Сало?

– Ваше сало выше всяких похвал, – отвечал Томас и подцеплял кусочек вилкой.

– Мое сало?.. Не знаю, не пробовал.

Как отец вообще их выносил? «Сын, сохрани Приют во что бы то ни стало и помогай им всеми способами, что изыщешь». Ну да, кинулся помогать. Отец, отец…

Хорошим шагом до Приюта минут сорок. Хороший шаг – это когда людей немного, никто не бежит за тобой с криком «Мастер, мастер!», милые дети не зовут поиграть и не задают на спор всяких: «А вы курите?», милые барышни не провожают томным взглядом и священник, в теории тоже милый, не переходит на другую сторону улицы. Хороший шаг – это идти сначала местными дорогами, потом тропинкой, перепрыгивать через лужи и грязь, смотреть в небо и не открыть рта ни разу за все время пути. Хороший шаг почти недостижим.

Когда-то давно, в детстве, Томас думал, что нет ничего лучше, чем быть мастером. Ходить по улицам, касаться стен домов и чувствовать себя с Асном одним целым. И чтобы каждый житель знал в лицо. Теперь Томасу очень хотелось купить шляпу и куртку с высоким воротом, чтоб видны остались разве что глаза.

– Мастер, а мастер, а что там с погодой?

– Я выясню и сразу вам сообщу.

– Мастер, а солнышка бы?

Если бы он мог!

Они, кажется, путали его то со священником, который Томасу едва кивал, то с неким духом – исполнителем желаний, то с врачом. Люди стекались к нему в дом облегчить душу, со смешком посоветовать найти жену (в тяжелых случаях – попроситься на ее место) и убедиться, что все будет хорошо – в последнее Томас сам давно не верил. Люди здоровались на улице, он отвечал и знал почти наверняка, что на его месте все по-прежнему видят отца. Он бы и сам не прочь, чтоб на его месте был отец, да только тот ушел и не спросил.

Отец был мощным, крепким, ступал тяжело – вот уж опора так опора, крепкая рука… Томас уродился длинным, тонкокостным, с узким лицом типичного зануды и все гадал, чем провинился город, что ему вдруг достался такой мастер. «Хилый ты», – говорил отец, и ладно бы с презрением, так нет, с жалостью.

Отец любил копаться в земле, собирать грибы, слушать о людских горестях – и выпить тоже любил. Не то чтобы он делал это часто, но после его смерти Томас обнаружил на полке в кладовой ряд пузырьков: «черносм», «малин», «шиповник-пнш», «оч сильн». К «оч сильн» Томас однажды даже приложился, промаялся головной болью целый вечер и больше с горячительным наследством не экспериментировал – пусть стоит уж… Отцовский сад медленно зарастал крапивой, и Томас видел в этом что-то правильное.

Томас любил просыпаться загодя. Загодя – это чтобы в прихожей никто не ждал и можно было пить свой крепкий чай на полутемной кухне, ежиться от прохлады и приходить в себя. А не любил он просыпаться от того, что кто-нибудь стучал в дверь его спальни. Причем не этим робким, виноватым стуком, который все-таки хотя бы сознает, что он не вовремя, а наглым, укоряющим, уверенным.