Инна Живетьева - Тридцать седьмое полнолуние

«Что же он так орет? – подумал Ник. – Точно кулаком по мозгам».

Втиснул пуговицу в петлю. Воротник мундира сдавил горло.

– Ваше поведение в последнее время возмутительно. Вы распустились, Зареченский! Вы стали непозволительно дерзки! Не удивлюсь, если эта выходка…

– Моя! – перебил Ник.

Циркуль осекся. В глазах за стеклами очков – недоумение.

– Я это сделал! И что дальше? Балл по поведению снимете?

Плевать. Ну в самом деле!

– Зареченский! Немедленно извинитесь! Я жду.

Ник молча смотрел на преподавателя.

Циркуль круто развернулся. С треском открыл шкаф – закачался стоящий на нем гипсовый цилиндр. Появилась тетрадь в темно-синем переплете.

За спиной Грошик шумно втянул воздух сквозь зубы.

Математик писал долго, заполняя страницу убористым почерком. Поднял голову, сверкнул на Ника очками.

– После уроков – к завучу!

Вот черт…

Ударил звонок и сразу же потонул в выплеснувшемся в коридор шуме.

– Можете идти, – разрешил Циркуль.

В рекреации гулко звучали голоса, покачивались от сквозняка шторы и флаги – гимназический и Федерации. Портреты членов сената отбрасывали на стены солнечные блики.

Ник свернул под лестницу, в старый туалет.

Окна тут были открыты, но все равно пахло дымом – вперемешку с оттаявшей землей и набухающими почками. Солнечный луч косо перереза́л пол и ломался о кафельную стену. На подоконнике устроились Гвоздь с Карасем. Гвоздь курил нахально, не скрываясь. Карась прятал бычок в кулаке.

Ник расстегнул мундир и наклонился к раковине. Поймал губами струю воды, холодную, с железистым привкусом.

Боль потихоньку отпускала.

– Эй, Немой! – махнул Гвоздь.

Ник подошел и пихнул в бок Карася, чтобы подвинулся. Тоже уселся на подоконник.

За решеткой, руку протяни – достанешь, высилась кирпичная стена. По краю ее торчали медные пики в разводах патины. Из-за стены глухо доносился уличный шум.

– Че, на волю охота? – подмигнул Гвоздь.

Ник потрогал кирпич. Нагрелся на солнце.

…Теплый камень с оглаженными прибоем боками, липкие от арбузного сока пальцы…

Вот что это? Когда?

Гвоздь выкинул окурок в щель за окном.

– А ты, Немой, к весне борзеть стал. – Голос его звучал равнодушно, но выдали глаза – блеснули злым любопытством.

– Ну и? Тебе не пофиг ли, Гвоздик?

– Пока не лезешь на мою территорию – однописсуарственно. Так что хамей, но не зарывайся. Понял?

– Вполне.

– Вот и умница. А теперь колись, на хрена концерт? Это ж не ты сделал.

– Почему? Сам говоришь, оборзел.

– Не в твоем стиле.

Ник приподнял брови, демонстрируя удивление.

– Охота за другого к Упырю идти? – не отставал Гвоздь.

– Почему за другого? У меня был выбор. Мог промолчать.

– Выбор. – Гвоздь сплюнул за окно. – Был бы у меня выбор, я бы Упыря…

Он выругался.

– Боюсь, с физиологической точки зрения это невозможно, – заметил Ник. – Хотя… Ut desint vires, tamen est laudanda valuntas.

– Чего? – удивился Карась.

– Пусть не хватает сил, но желание все же похвально.

Гвоздь хмыкнул.

– А не хочешь узнать, кто стрельнул? – предложил он. – Морду начистишь, все утешение.

– Не думаю, что это мне поможет.

Карась спрыгнул с подоконника, повел острым носиком.

– А слыхали, чего говорят? – спросил он. – Когда Упырь был маленьким вонючим Упыренком, к нему Псы приходили. Печать поставили. А л-рей снял.

– Больше слушай! Кто б его потом в гимназию пустил!

– По закону все освобожденные от проклятия… – начал Ник.

Гвоздь закашлял-заперхал.

– Ну ты даешь, Немой! У кого тот закон!

– Вот именно.

Помолчали.

Ник снова потрогал стену, но больше ничего не вспоминалось.

– Ладно, я пошел.

– Удачи, – пожелал в спину Гвоздь.

Коридоры опустели, и только из малышовой рекреации доносились голоса – там начиналась продленка. В окно было видно, как отчаливают со стоянок автомобили, унося в прохладных, кондиционированных салонах «деток».

Перед дверью Ник задержался. В отполированной табличке отразилось его лицо с сердито закушенной губой. Это же смешно – бояться завуча! Но он боится.

Одернул мундир, провел ладонью по медным пуговицам.

– Разрешите, господин Церевский?

В кабинете полумрак – шторы задернуты. Но Упырю хватило одного взгляда, чтобы засечь мундир дешевого сукна и приютскую нашивку на плече.

– Фамилия! – прозвучало резко, как хлыстом щелкнул.

– Зареченский. Восьмая параллель. Класс «бэ».

Завуч выдернул из стопки тетрадей ту, в которой писал Циркуль. Зашелестели страницы.