Дмитрий Левин - В конце – свет

Говорить проповеднице было тяжело, она переводила дыхание.

– Ученики Ирусулуса знали, где теперь их проповедник, они рассказывали об этом другим, и все вместе молились за мученика. И вера в Богов снова укрепилась в сердцах людей, вспыхнула с новой, неведомой ране силой. Они восстановили все из руин, храня в душе безграничную благодарность к Ирсулусу, в одиночку страдающему за всех их деяния. Боги же были удивлены стойкости Ирсулуса. Но однажды плоть Ирсулуса все же не выдержала, высвободила из себя душу его. И никто до сих пор не знает, где теперь дух Ирсулуса, нашего спасителя. Но нет Его ни в Ракоше, ни в Адороше.

Проповедница замолчала. После длинной речи ей требовался перерыв. Заключенные сидели тихо, кто-то всхлипывал, утирал слезы. «А, может, «Подвал» – это тоже гнев Богов? Что же тогда совершили мои предки, за что теперь мы мучаемся? Нужен ли нам кто-то, кто как Ирслус примет все наказания? Но как долго нам еще нужно его ждать, как долго терпеть все это? А если он уже среди нас?» – всплыло в мыслях четыреста одиннадцатого.

– Помолимся же за душу Ирсулуса, – тяжело проговорила проповедница.

Старуха закрыла глаза, складывая руки у груди, ее иссохшие губы беззвучно зашевелились. Рукава ее балахона скатились до локтей, обнажив десяток различных браслетов, прятавших белые шрамы. Если кто-то взглянет на них поближе, сомнений не останется – старуха сама изрезала свои руки. Но никому не выпадет такой шанс, а потому это оставалось секретом проповедницы.

Четыреста одиннадцатый знал только одну молитву – просьба Богов поместить душу Ирсулуса в Ракош. Не раз ему приходила мысль о том, что, возможно, их Спаситель находится в месте, куда прекраснее, в месте, которое было создано специально для него. Закончив молиться, заключенный открыл глаза. С всех сторон все еще раздавался тихий шепот. Воспользовавшись свободным временем, четыреста одиннадцатый попробовал развиться так случайно посетившую его мысль о втором Спасителе, искал всякие тому подтверждения, тут же их опровергал.

У него так и не получилось прийти хоть к какому-нибудь ответу, когда его размышления прервали.

– Да отыщет Ирсулус покой в Ракоше, – возвысив голос, закончила молитву проповедница. Среди заключенных обнаружились те, кто эхом отозвался на ее слова.

Старуха сделала короткую паузу, а после объявила о начале Излития. Это была часть проповеди, когда заключенные могли рассказать о всем, что их тревожит, чего боятся. Они могут излить из себя все самое плохое, отчиститься. Многие ждали именно этой минуты, но, когда доходило до действия, их сердца наполнялись сомнениями, совладать с которыми не получалось, о чем они впоследствии сильно жалели, некоторые даже злились на самих себя. Но все же в Излитии проглядывалось что-то пугающее. Так легко мало у кого получалось открыться другим, пусть они и знали, что каждый услышавший поймет их проблему, их страхи.

Обычно четыреста одиннадцатый наблюдал за Излитием с стороны, внимательно и сочувственно слушал говорящих. Но сейчас, заметив, что никто еще не поднял руку, ему показалось, что время пришло. Он вдруг осознал, что готов стать изливающим. Сейчас он чувствовал, что ему есть что рассказать проповеднице, есть чем поделиться с другими. У него боле не было сомнений.

Четыреста одиннадцатый поднял руку.

– Поднимись, сын мой, – обратилась к нему проповедница, медленно протянув тонкую руку в его сторону.

Заключенный встал с своего места. Все глаза в зале обратились к нему, он будто чувствовал каждый взгляд. От волнения четыреста одиннадцатый разучился ходить, его ноги стали ватными, он переставлял их кое-как, скорее по привычке. Не мог отделаться от чувства, будто его походка стала до ужаса странной. Четыреста одиннадцатый поднялся на возвышение, встал в самом его центре, совсем рядом с проповедницей. Она смотрела на него с пониманием и такой теплотой.

– Назови свой номер, – мягко попросила она.

– Тыеста динаций, – язык заплетался. Похоже, у него не получилось выговорить свой номер – понял он, заметив непонимающие взгляды. Он прочистил горло. – Я четыреста одиннадцатый, – теперь его голос звучал все так же неуверенно, но громко. Его понял каждый.

– Что тяготит твою душу, сын мой?

Заключенный молчал. Волнение выбило все его мысли, он никак не мог вспомнить, что хотел рассказать. Молчание начало затягиваться.

– Вчера на моих глазах убили узницу, – выпалил четыреста одиннадцатый. Он не мог отделаться от чувства, будто хотел сказать что-то совсем другое.