Евгений Ершов - Тримедон, Абсестион, Терриспора – Первый

1. Наш с бабушкой крестный ход начинался ранним росным утром. Моя бабушка вызывала всегда во мне смешанные, глубокие переживания. Я любил ее изначально уже за то, что она была единственным человеком, который каждый день мог общаться с Богом. Делала она всегда это с лицом строгим и глубокими, бездонными глазами, молясь на коленях, либо подливая масло в лампаду.

В тот день, когда мы с ней шли в храм, она надевала лучшие свои передники, повязывала голову парадным платком из самого большого сундука, заворачивала тапочки в чистую тряпицу, и мы выходили за порог.

Сказка начиналась сразу же. Мы шли по лугу, а гусаки не подкидывались с шипением в мою сторону, понимали, я с бабушкой иду. Весь мир обретал совершенно феерическое звучание еще и потому, что только что перед нами простучал копытцами братец Иванушка, а если мы подождем, то нас нагонит сестрица Аленушка. Мы переходили речку Плеушку по жиденькому мосточку и дальше шли берегом Воронежа. Лес, плесы, луга кидались нам навстречу, маня задержаться, обещая сказку. Но бабушка шла, держа меня за руку, с каким-то просветленным лицом.

В омутах Воронежа лениво шевелили хвостами огромные, величественные рыбины, что-то охраняя в темно-зеленых глубинах. К краю тропинки выбегали разноцветные цветы, пахло чем-то сладким, от чего слегка кружилась голова.

Я начинал уставать и наверно поскуливал бы, если бы не понимал, что мы идем к Богу. Об этом никогда вслух не говорилось. Может быть потому, что отец был членом партии, офицером и служил в Германии, и он не раз просил бабушку не вовлекать меня в религию.

Потом был еще один мосток, через заросшую кувшинками и камышом речку Жопа. Мы входили в деревню Зажопино и меня укладывали спать в избе на тулупах. Пока я спал, бабушка ходила к Богу, наверное, пила с ним чай. Они уважительно друг с другом беседовали, рассказывая о событиях, произошедших за время их разлуки. Что-нибудь друг другу советовали. Потом меня будили, мы сумерничали при свете заходящего солнца. Бог сидел где-то рядом. Меня клонило в сон, и я снова засыпал под шелестящее бормотание молитв моей бабушки и ее сестры.

Утром бабушка снова заворачивала свои парадные церковные тапочки в чистую тряпицу, и мы возвращались в Горитово. Опять были плесы, опять были рыбы, опять цветы и жужжание пчел. Там, в Зажопино оставалась темная изба с тулупами, вкусным запахом и неразличимым силуэтом Бога, с маковками куполов церковки вдали, в конце улицы, куда меня взяли только один раз, и такая непохожая на мою бабушку ее широколицая, громогласная сестра…

Тогда еще я не знал, что мир реальный имеет свои границы и не может смешиваться с миром воображаемым, поскольку не должен этого делать никогда.

2. В детстве все игра. У детей свои игры, у взрослых свои. На заднем дворике бюргерского дома в Галле солнце появлялось неохотно и ненадолго, поэтому в основном выживали кусты сирени, бузины и мох. Мхом была покрыта часть стены и запущенный фонтан с большущими окаменевшими лягушками. Воздух сохранял аромат феерических карнавалов, устраиваемых эльфами и гномами всякий раз, когда приходила ночь, и я засыпал. На самом интересном месте!

Проснувшись, я бежал в этот дворик, брал камешек и придавливал им пару-тройку взятых в кошельке отца или матери марок, в надежде, что найдет их хороший человек и обрадуется. За это солнце несколько раз гладило меня по голове. Я пытался смотреть в его глаза, но оно всякий раз не выдерживало, свои отводило. Щипало. Я зажмуривался, и сквозь зеленые, красные, желтые пятна первые три шага домой делал вслепую.

3. Наверное это началось, когда сестру положили в гошпиталь. Побуждаемый какой-то внутренней рефлексией я выходил за ворота военного городка, и через пару остановок трамвая оказывался на железнодорожном вокзале. Все та же рефлексия заводила меня в вагон, где я пристраивался поудобнее, и через некоторое время выходил в Берлине. Трамваем четвертого маршрута я доезжал до остановки, где помещался старинный часовой магазин. Узкая стеклянная дверь, а рядом удивительный мир маленьких человечков, которые танцуют, ловят рыбу, дерутся на дуэли, охотятся, признаются в любви. А по блестящим рельсам неутомимо бежит ослепительно сияющий поезд.

Я делал стойку у этой витрины, меня наверно, искали. Через время из будки степенно вышагивал огромный шуцман. Белая портупея, белый наплечник и белые перчатки с раструбами. Он подходил ко мне и на своем немецком спрашивал: – Ты русский ребенок? – Да – отвечал я. – Как твое имя? – спрашивал он. Я отвечал, и мы шли с ним к будке регулировщика.