Елена Герцен - Истории на коленке

– Ваша очередь, Стивен, – приглашение прозвучало чётко и категорично, с отзвуком металлического эха.

Худощавый седой мужчина с пронзительным взглядом и статной внешностью пожилого киноактёра поднялся с неудобного металлического стула, поправил узкие очки в тонкой оправе и, опираясь на трость, неспешно подошёл к стойке Счётчика.

– У вас накоплены сотни лет, Стивен. Это не часы и не дни. Это даже не годы, – металлический голос теперь звучал приглушённо, пытаясь быть проникновенно убедительным. – Это века! Вам хватит на несколько жизней. Может, отдохнёте? Сделаете паузу, отправитесь в путешествие…

– Не могу, – развёл руками мужчина.

– Это самый удивительный случай за всю историю творческих накоплений, – Счётчик поднял брови и задумчиво почесал лысеющий затылок.

– Я не специально, – пожал плечами Стивен.

– Вас ежедневно читают сотни тысяч людей на разных языках. Каждая минута их жизни, потраченная на чтение вашего очередного романа, аккуратно ложится на ваш счёт. Вот она, статистика, смотрите, – на стол упала толстая кипа листов, испещрённых именами и цифрами, – И это только за вчерашний день.

– Стивен задумчиво почесал подбородок рукоятью трости и уставился в окно.

– Послушайте, у вас ещё с предыдущего воплощения продолжает накапливаться время. Вы очень ловко переродились в 1947 году. Но горные пейзажи Николая Константиновича до сих пор рассматривают часами, пополняя ваш счёт. И там уже выслуга! За каждую минуту, проведённую ценителем у картины, вам перечисляют две. Да вам можно несколько раз подряд перерождаться в каких-нибудь бездельников и просто наслаждаться праздной жизнью, расходуя накопленное. А вы пишете, и пишете, и пишете, – задребезжал голос Счётчика.

– Нет, – раздраженно блеснул очками писатель, – я с 1791 по 1874 мотался между мирами без воплощения. Мне того безделья хватит на долгие жизни вперёд. Нет! – нетерпеливый удар тростью по гладко отполированному паркету поставил точку в их беседе.

– Да уж, – вздохнул Счётчик, растеряв всю свою звонкую убедительность, – подумать только… Идите, Стивен. Он же Николай Константинович, он же Вольфганг Амадей и бог весть, кем вы там ещё были и будете… Вы непоправимы. Ваше время – Вечность.

Ровные стежки ложились на плотную накрахмаленную канву косыми яркими полосками. Пять маленьких светло-зелёных диагоналей вправо, а затем – пять с другим наклоном, обратно, поверх тех, чтобы завершить ряд крестиков в верхней части живописной лужайки, усыпанной разноцветием полевых трав. Здесь и лиловые колокольчики, и солнечные одуванчики, и белоснежные ромашки. Ещё немного, и появится кромка леса, который со временем возвысится до самых облаков, постепенно вырастая из бурых штрихов, символизирующих стволы, до тёмной зелени пышных летних крон, упирающихся в высокую небесную синь.

⠀Иван Степанович Гуттенберг аккуратно закрепил хвостик нити на идеальной изнанке без единого узелка и протяжек, воткнул иглу в краешек полотна, отстранил картину вбок и залюбовался.

⠀Резкий телефонный звонок вырвал Ивана Степановича из отрешённого умиротворения. Он отложил пяльца в сторону, поднялся, покряхтывая, дошёл до стола и снял трубку, отшвырнув в сторону карандаш, застывший на самом краешке стола.

⠀– Ну, что там ещё? Соединяй давай. Алло… Слушаю! Да говори уже по делу, что ты мямлишь?! Какая труба? Сколько? Семь на восемь? И что? А винт подкрутить? Подкрутили… Куда подкрутили? Там тянуть надо было, тюлени безмозглые, тянуть сначала на себя и вправо, а потом довинчивать! Почему я вас этому учить должен? У вас что, некому там нормальный инструктаж провести? А ты на что? Ну, дальше, не мямли давай… Упала? Куда упала? В скважину? Да вы совсем офонарели, придурки недоделанные, идиоты тупорылые, козлы безрукие! Выезжаю! Готовьте задницы, солдатским ремнём с пряжкой люминевой драть буду!

⠀Иван Степанович Гуттенберг бросил трубку на рычажки, промахнулся, схватил её снова, грохнул на обиженно звякнувший телефон, вцепился во взъерошенную седину и стоял так минуты две, отдуваясь и постепенно меняя сизый багрянец, вспыхнувший на полноватых отвисших щеках, на более ровный, розоватый перламутр. Вдохнул глубоко три раза, шумно выпуская воздух через сложенные в трубочку губы. Подошёл к креслу, где совсем недавно сидел в безмятежном спокойствии. Взял пяльца. Глаза потеплели. Провёл бережно грубыми мозолистыми пальцами по шершавой поверхности нарождающегося великолепия. Улыбнулся. Посветлел лицом. Успокоился и засобирался неторопливо, тщательно расправляя воротничок рубашки и подтягивая алюминиевую пряжку ремня, спрятав картинку с нитками в нижний шкафчик неуклюже-массивной кабинетной тумбы.