Павел Парфин: Юродивый Эрос [СИ]

Наряды людей поначалу кажутся такими же нелепыми, несуразными, убогими, как и те, кто их носит… Вскоре я ко всему привыкаю — к диким, неестественно живым рубахам, порткам и лаптям мужиков, к необъятным, бесформенным сарафанам их жен, к длиннющим унылым кафтанам или сюртукам знати — хм, я не большой знаток в тряпичных делах, — к тяжелому бархату, словно намокшему в вине, к поправочным шапкам, с варварской небрежностью сшитым из роскошного меха, к офигительным сапогам с непомерно острыми носками, загнутыми вверх похлеще любых «Луиджи Феррари» или «Валентино»… Я привыкаю ко всему… Хотя нет, скорее, я просто не задерживаю долго ни на чем взгляда. Да я вообще не в состоянии адекватно воспринимать происходящее вокруг меня! Ведь я озабочен одной единственной мыслью — мыслью о собственном спасении…

Больше всего мне достается от детей. Эти чертовы дети, они одинаковы во все времена! Швыряют мне в спину камнями и конским калом, кричат, улюлюкают, осыпают бранью… Дети, подобно бродячим собакам, презирают меня. В отместку я корчу рожи, паясничаю, закатываю глаза, щелкаю языком, плююсь, задираю подол рубахи — дети ревут, гогоча над моим голым задом. Я готов разорвать их на части, я… Лишь на миг украдкой закрываю руками лицо, лишь на миг защищаюсь — и тогда успеваю шепнуть:

— Господи, не постави им греха сего…

На меня устроили настоящую облаву: догоняют, пинают, мутузят, норовят разодрать рубаху, но с ног не сбивают — навесив тумаков, вновь дают убежать. И я бегу, ко всем чертям бегу! Меня гонят, как поганого пса, кривыми бедными улочками, вымощенными вспученными, наполовину прогнившими досками, застроенными неказистыми избами, невероятно дремучими, с мутными пузырями, натянутыми на крохотные оконца. Того и гляди выскочит сейчас из какой-нибудь избушки баба Яга и, клацнув зубищами, вмиг остановит мой бег… Вдруг я встаю как вкопанный, затылком чувствую, как позади, нерешительно переминаясь, замерла и погоня. Я вспоминаю, что место мое среди людей, в толпе, на многолюдной площади — ведь я юродивый. Резко разворачиваюсь и, высоко подняв голову, срываюсь с места, мчусь навстречу своим преследователям. Смиренно склонив головы, как по команде, толпа покорно расступается — пропускает юродивого, помазанника божьего. Кто-то успевает поцеловать мне руку…

На площади людей видимо-невидимо. В воздухе тесно, грязно от выкриков и кличей торговцев. Ярмарка или воскресный базар — что-то вроде этого. Торг в самом разгаре. Кони, бочонки с порохом и медом, мечи, палаши и секиры, печные ухваты и кочерги, горшки, кошелки, мешки с горохом и мукой, вяленые мясные туши, деревянная утварь, костяные гребни, многоцветные бусы и ожерелья, бронзовые зеркала, льняные рубахи и сарафаны, тазы, ведра, белобокие коровы, беспокойные козы, иконы, лапти переходят из рук в руки. Но нет мне дела до них — свой путь я держу к трехглавой церкви. Вот она — за лошадиными холками, бараньими рогами, колосьями пшеницы, саблями и мечами, разноцветными лентами на головах молодиц…

— Аки конь летишь, брат. Купи орехов, погрызи, успокой свой пыл.

Рожа у торговца орехами смуглая, будто печеная картошка, и вроде мне незнакома, но голос… голос Пепи. Точно его!

— Пепи, гад ты эдакий! Я тебя столько искал!

— Замолкни, дурак. Бери орехов да поди в церковь. И шаловать не забудь. Заставь, брат, людей очнуться от сна, жарче молить Бога о спасении… Взбаламуть их зрелищем странным и чудным.

Черт, в моем лоскутном рубище ни единого кармана. Приходится набирать орехи в подол рубахи. Заодно и с полдюжины булыжников сунуть. Я задираю рубаху, оголяю свой член. Ну, чего, бабка, пялишься? Голого парня не видала?.. В церкви на меня оборачиваются девки, бабы, смешливые пацаны. Мужики, зевая, приглаживая засаленные волосы, делают вид, что не замечают меня. Женщина лет сорока, по годам, наверное, такая, как моя мать, вдруг срывает с головы платок, стыдливо сует мне: «На, прикрой срам-то». В ответ я глупо хихикаю: «Мой уд не для твоих губ, мои ядра — соблазнов надра». Вмиг густо покраснев, добросердечная христианка, будто ошпаренная, шарахается в сторону, я же… Бесцеремонно распихивая прихожан, с постными минами внимающих службе, протискиваюсь к алтарю, подмигнув как старому знакомому, толкаю в бок батюшку. Несчастный поп лишается дара речи. Все это время я не выпускаю из рук края рубахи, куда насыпаны орехи и камни. Народ, отвернувшись от попа, затаив дыхание, следит за каждым моим движением. Кое-кого, замечаю, веселит моя нагота — голая моя беспомощность…