Олаф Стэплдон - Из смерти в жизнь

А без опыта они лишены были способности судить и определять ясные человеческие цели. Он, дух человеческий, в этом далеком младенчестве, тоже не умел судить; а цель его, хотя по сути уже человеческая, была неопределенной, не обозначенной четко, и даже не постоянной. Ведь в первые эпохи человека даже его дух не обладал остротой зрения.

Тысячелетия младенчества сменяли друг друга, как недели в жизни ребенка. Члены его множились. Они распространялись по всем материкам: редкая чувствительная живая пыль на огромном теле Земли. Дух вспоминал, как вспоминают собственное, добытое тяжким трудом достижение, как они учились и забывали, и снова учились тем искусствам и знаниям, что стали первыми человеческими традициями. Дух упивался воспоминаниями о первых звуках запинающейся еще речи, вспоминал, как из знакомого ворчания и криков в знакомых ситуациях медленно проступал смысл. Как собственное прозрение вспоминал он и работу древних гениев, впервые превративших камень в метательный снаряд или в молот, впервые придавших форму орудия кремню, впервые выхвативших пылающую ветвь из лесного пожара, чтобы приручить и использовать эту яркую кусачую тварь, впервые приручивших собаку, лошадь, превративших катящееся полено в колесо. Вспоминал он, как они шли с материка на материк, как их каноэ с людьми уносила буря. Это он, он сам (Как ему это помнилось!) через разум первых шаманов впервые использовал значки как знаки, он впервые научил их обозначать символами свои нужды и вдохновил на рисунки на стенах пещер, на ритмичные песнопения. Он же помог им посредством растущего искусства жеста и интонации, после — посредством танца и песни, скульптуры и живописи, ускорить познание себя и других, ужаса и красоты мира. Он же зародил в них зуд познания, так что они, спеша понять, ребячески объясняли вселенную в терминах своей охотничьей науки или крестьянской мудрости.

Короче говоря, именно он (как ему казалось) был для них светочем, а порой — манящим в трясину огоньком, он вынуждал их измышлять, а потом отвергать иллюзию за иллюзией. Да, все это делал он, дух человеческий, хотя и был не более, как этими самыми малыми своими членами, на высотах прозрения объединявшимися в союз умов.

Через десять тысяч веков после рождения из чрева получеловека, в полном расцвете своего детства, когда поколения охотников, рыбаков, собирателей плодов и трав, кочевых пастухов, а затем и оседлых земледельцев, сыграли свою роль в создании длинного гобелена первой культуры… тогда, ах, тогда настал счастливый век! Дух человеческий помнил, что в те времена он горел ясным и ровным огоньком в каждом сердце, питаясь крепким, хотя лишь наполовину осознанным обычаем рассудка и дружелюбия. Люди жили в райском саду — и в невинности. Не было войн, и насилие человека над человеком бывало лишь безумием одиночек. Семьи охотников и пастухов, общины земледельцев, объединялись общей целью и трудовым товариществом. Каждая семья была крепкой командой, конечно, тревожимой спорами и ревностью, но скрепленной корнями взаимного приятия — и эти корни уходили куда глубже, чем корни временных экипажей корабля или самолета. Благодаря этой цельности социальной ткани человечества, то время было светлой эпохой, освященной в преданиях под именем Золотого Века. Дух человеческий, оглядываясь назад из нашего мучительного века, рисовал в памяти давнее благоденствие своих членов — и вздыхал. Венцом этой блаженной эры стали первые города, расположившиеся каждый среди своих широких нив и заронившие семена нового изящества и тонкости ума. Все они были безоружны. И владыки, и короли были лишь первыми среди братьев. Каждый человек заботился обо всех.

Но понемногу разбухшие города возжаждали новых земель, стали соперничать в роскоши, и тогда возникли империи, связанные силой оружия. И часто далекие варварские племена, алчущие богатства и власти, низвергали целые цивилизации. А между тем множество крестьянских хозяйств, где ранее трудились свободные общинники, сплавлялись в огромные поместья, и их хозяева принуждали к труду в них толпы рабов.

Дух человеческий, вспоминая эту стадию своего детства, видел, что тогда он впервые ошибся. Тайный яд проник в его плоть и зародил тлеющую раковую опухоль, которая терзала его с тех пор. До того жадность человека умерялась безусловным обычаем братства. Возможности захватить власть представлялись редко, а противодействие властолюбцам было мощным. Но в благоденствующих городах людей стали манить новые блестящие трофеи. И оттого, что их блеск заворожил всех, противодействие заносчивым и самолюбивым ослабело, сохранившись лишь среди рабов, а кому есть дело до рабов? И откуда у них — вопрошали хозяева, — сила противодействовать? Это всего лишь умирающий обычай минувшего, племенного века. Нет, людей околдовали новые амбиции. Новая мораль нашептывала в их сердцах, притворяясь правдой. Богатство, военная сила, имперское величие требовали всеобщего союза.