Клиффорд Саймак - Всякая плоть – трава [litres]

Никогда мы этого не узнаем, а может, это и не важно, ведь с самого начала нам не на что было надеяться. Мы еще не вышли на ринг, а нас уже положили на обе лопатки. Все потеряно для нас давным-давно, в тот далекий день, когда мой отец принес домой охапку лиловых цветов.

Опять издали кто-то кричит, зовет меня по имени.

Бросаю свое оружие, иду через сад. Кому я понадобился? Это не Нэнси, но голос знакомый.

А вот и Нэнси сбегает с холма.

– Скорей, Брэд!

– Где ты была? Что еще случилось?

– Там Шкалик Грант. Я ведь говорила, тебя ищет Шкалик. Он ждет у барьера. Он как-то проскользнул мимо часовых. Ему непременно надо с тобой повидаться…

– Так ведь Шкалик…

– Он здесь. И требует тебя. Говорит, больше никто не годится.

Она повернулась и почти побежала наверх, я тяжело поплелся за нею. Через двор доктора Фабиана, потом через улицу, а там еще один двор и… ну конечно, здесь, прямо перед нами, проходит барьер.

По ту сторону с земли поднимается коренастый гном.

– Это ты, паренек? – слышу я.

Сажусь на корточки перед самым барьером и во все глаза смотрю на Шкалика.

– Ну да, я… а ты как же…

– Об этом после. Некогда. Часовые знают, что я пролез сквозь оцепление. Меня ищут.

– Чего ты хочешь?

– Не я. Все. И ты. Всем это нужно. Вы здорово влипли.

– Все здорово влипли.

– Я про то и говорю. Одному болвану в Пентагоне приспичило сбросить бомбу. Я, когда сюда пробирался, слышал, в какой-то машине радио трепало всякую чушь. Краем уха кой-что поймал.

– Так, – говорю я. – Стало быть, человечеству крышка.

– Нет, не крышка! – сердито возражает Шкалик. – Есть выход. Если только в Вашингтоне поймут, если…

– Если ты знаешь выход, чего ж ты тратил время, искал меня? Сказал бы там…

– Кому? Да разве мне поверят? Кто я такой? Дрянь, забулдыга и пьяница, да еще из больницы сбежал…

– Ладно, – говорю я, – ладно.

– А вот ты им растолкуешь, ты вроде как посол, что ли, доверенное лицо. Тебя кто-нибудь да выслушает. Свяжись там с кем-нибудь, и тебя послушают.

– Если есть что слушать.

– Есть что слушать! – говорит Шкалик. – У нас есть кое-что такое, чего тем чужакам не хватает. И только мы одни можем им это дать.

– Дать? – кричу я. – Все, что им надо, они у нас и так отберут.

– Нет, это они так сами взять не могут, – возражает Шкалик.

Я качаю головой.

– Что-то слишком просто у тебя получается. Ведь они уже подцепили нас на крючок. Люди только того и хотят, чтоб они к нам пришли, да если бы и не хотели, они все равно придут. Они угодили в наше самое уязвимое место…

– У Цветов тоже есть уязвимое место, – говорит Шкалик.

– Не смеши меня.

– Ты просто обалдел и уже не соображаешь.

– Какой ты догадливый, черт подери!

Еще бы не обалдеть. Весь мир летит в тартарары. Над Милвиллом нависла ядерная смерть, уже и так все с ума посходили, а теперь Хайрам расскажет о том, что видел у меня в саду, и народ окончательно взбесится. Хайрам и его шайка дотла сожгли мой дом, я остался без крова… да и все человечество осталось без крова, вся Земля перестала быть для нас родным домом. Отныне она всего лишь еще одно звено в длинной, нескончаемой цепи миров, подвластных иной форме жизни, и эту чужую жизнь людям не одолеть.

– Эти Цветы – очень древняя раса, – объясняет Шкалик. – Даже и не знаю, какая древняя. Может, им миллиард лет, а может, и два миллиарда, неизвестно. Сколько миров они прошли, сколько всяких народов видели – не просто живых, а разумных. И со всеми они поладили, со всеми сработались и действуют заодно. Но ни разу ни одно племя их не полюбило. Никто не выращивал их у себя в саду, никто и не думал их холить и нежить только за то, что они красивые…

– Да ты спятил! – ору я. – Вконец рехнулся!

– Брэд, – задохнувшись от волнения, говорит Нэнси, – а может быть, он прав? Ведь только за последние две тысячи лет или около того люди научились чувствовать красоту, увидели прекрасное в природе. Пещерному человеку и в голову не приходило, что цветок – это красиво…

– Верно, – кивает Шкалик. – Больше ни одно живое существо, ни одно племя не додумалось до такого понятия – красота. Только у нас на Земле человек возьмет, выкопает где-то в лесу несколько цветочков и притащит к себе домой, и ходит за ними, как за малыми детьми, ради ихней красоты… а до той минуты Цветы и сами не знали, что они красивые. Прежде их никто не любил и никто о них не заботился. Это вроде как женщина – и мила, и хороша, а только покуда ей кто-нибудь не сказал: мол, какая же ты красавица! – ей и невдомек. Или как сирота: все скитался по чужим, а потом вдруг нашел родной дом.