Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

Вера родителей передается детям точно опасный микроб, и я начинал верить так же, как мой отец – слепо и безрассудно. Лишь один человек не поощрял моего нездорового любопытства. Мама. Она не сдавалась. Когда мы были наедине, она пыталась вразумить меня, рассказывала о жизни в других странах и городах, о туманном Париже и знойной Барселоне, о краях, где цветет сандал и лотос, но я не прислушивался к ее словам. Мнение отца было для меня законом, истиной в последней инстанции.

Я боялся лишь одного. Вдруг кто узнает, что моя мама старообрядка? Несмотря ни на что, я всегда относился к ней с трепетом. Я переживал за нее. Отец же нарочито подчеркивал, что не выдает ее только из-за «высокого чувства любви». Так ли это было на самом деле? Не знаю. Мама работала иллюстратором в детском журнале, а иногда к ней обращались незнакомые люди с просьбой написать портрет на день рождения какому-нибудь господину. Мама обожала живопись. Я помню, как в глубине ее глаз вспыхивал едва заметный огонек радости, если она чудом получала заказ. Как правило, это был шарж или портрет тушью на яичной акварельной бумаге.

Почему, вспоминая детство, я начинаю задыхаться? На шее затягивают невидимую петлю. Ты слышишь меня, мама? Где твои теплые руки? Мне хочется заглянуть в твои глаза и попросить прощения. Мне хочется чаще думать о тебе, слышать твои колыбельные, больше ценить тебя и крошку Сью. Исправить все ошибки. Я снова и снова проматываю в голове те дни: наши праздники, колючую новогоднюю елку, подзорную трубу, книжки и раскраски моей сестренки. Я вспоминаю, как читал ей сказки или загадки про лесных зверей, учил буквам и даже шахматам. Как она удивлялась самым простеньким карточным фокусам и как мы вечно ссорились по всяким мелочам.

Все вокруг становится белым, ослепительно-белым. Режет глаза. Еще одно воспоминание, упомянутое в дневнике. И одно из самых прекрасных в моей жизни. Крошка Сью, худенькая, как спичка, в своем любимом желтом платье; она протягивает мне мороженое, как вдруг с рожка соскальзывает шоколадный шарик, пачкает ей платье и плюхается на землю.

Сью начинает хныкать, а я ее утешаю, целую в щечку и говорю, что мы купим еще. Но она расстроена не из-за этого, а потому, что хотела меня угостить.

– Ты газве не хосешь могоженку?

И тогда я улыбаюсь: мол, никогда не любил шоколад, а оставшийся клубничный шарик с удовольствием попробую. Я кусаю мороженое и стараюсь посильнее в нем измазаться, чтобы рассмешить сестренку. И она уже не плачет, а хохочет:

– Страшила! Страшила!

Иногда я корю себя за излишнюю сентиментальность, но ничего не могу с этим поделать. Я пытаюсь вспоминать, но память неподатлива, как мерзлая глина. Приходится прилагать серьезные усилия, чтобы выскоблить то, что я прятал в ней. То, чего всегда боялся коснуться.

Да, я по-настоящему боюсь этих воспоминаний. Возможно, я просто трус.

И вот передо мной мама. Заплаканная, она стоит в кабинете отца и держится за спинку стула. Мне хочется обнять ее, но я не могу и шелохнуться. Отец смотрит в сторону. Его глаза слезятся, будто в них насыпали соли. В руке он сжимает стакан виски.

– Зачем ты сделал ей Анализ? – плачет мама (как же ее трясет!). – Я просила тебя, слезно просила… Ты даже не посоветовался со мной. Увез ее тайком!

– В нашей семье решения принимаю я.

Отец даже не поворачивается.

– Как ты можешь говорить так спокойно?! – кричит мама. – Анализ показал класс «А»! Всего полгода, ты понимаешь, Грег?.. Всего полгода. Давай уедем отсюда… Хоть на край света. Умоляю тебя!

Отец опрокидывает стакан виски и наливает еще. Мама подходит к нему вплотную и берет за руку. С ее подбородка капают слезы.

– Анализ нужно сделать еще раз. Это ошибка, просто ошибка…

– Ты же знаешь, бесплатно делают лишь раз.

– Она твоя дочь, Грег!

– За вторую попытку нужно платить, и у нас нет таких денег! – рявкает отец и вскакивает с кресла. – Или ты хочешь продать дом?

– Хочу, – твердо говорит мама.

Отец лишь усмехается. Они стоят друг напротив друга. Мама молчит и вдруг тихо говорит, очень тихо:

– Я никогда тебе этого не прощу… Я заберу детей и уеду. Ты… ты чудовище…

Отец бьет ее наотмашь.

Звук такой, словно щелкнули кнутом. Мама теряет равновесие, но не падает. Выпрямившись, она в страхе смотрит на отца. На белый ковер капает кровь.

У меня шок. Я колочу отца в грудь своими крохотными кулачками. «Гад! Гад!» – кричу я. Он молчит и не реагирует.

Мама касается моего плеча. Я оборачиваюсь. Левую ладонь она прижимает к лицу, пытаясь задержать кровь. Но ее глаза… Я никогда не забуду ее глаз в тот момент. Прозрачные, полные смирения и обреченности. И тепла. Невыразимого тепла.