Александр Етоев - Я буду всегда с тобой

То есть следует вывод: опасности подвергается весь наш советский Север, несмотря на поражение немцев на всех основных фронтах.

Медведев вызвал дежурного. Рожа была знакома, но с фамилией он был не в ладах.

– Захле́бушкин? Захлебу́шкин? Ударение на «е»? На «у»?

– Так точно, товарищ капитан!

– Что «так точно»? На что ударение?

– Как поставите, так и будет.

– Это правильно, товарищ Захлебушкин. Лейтенанта Индикоплова ко мне срочно.

– Умер, товарищ капитан. В камере нашли мёртвого.

– Как так мёртвого? Почему мёртвого?

– Сердечный приступ, лопнул сердечный нерв.

– Лопнул? А почему в камере? В камере, я спрашиваю, почему?!!

– Никак нет, товарищ капитан. Почему в камере, я не знаю.

– Кто в камеру его запер? Зачем?!!

– Сам он вроде туда зашёл, незапертый. Там и умер, лопнул сердечный нерв. Фельдшер знает, он ему анпутацию делал.

– «Анпутацию», говоришь, делал? – Начальник Ямальского райотдела Министерства госбезопасности вместо того, чтобы дать Захле́бушкину/Захлебу́шкину по хлебалу, хлопнул его дружески по плечу. – А кто в камере проживал, знаешь?

– Рыба там какая-то проживала. Ёрш.

– Ёрш. – Медведев кивнул и показал дежурившему на лампу, освещавшую служебное помещение. – Смотри туда, не моргай. На счёт «три» моргай… – И когда Захле́бушкин/Захлебу́шкин уставился глазами на электричество, саданул его кулаком в невидимое под форменным обмундированием солнечное сплетение.

А потом, когда поверженный мыкнул что-то на языке боли, лёжа между стульями на полу, запел на музыку Дунаевского слова Лебедева-Кумача:

Захлебушкин шевельнулся смирно, и капитан МГБ Медведев сказал ему, подняв палец вверх:

– Это тебе не ёрш. Это «комсомольское племя», как сказал Иосиф Виссарионович Сталин в «Приветствии ленинскому комсомолу», газета «Правда» от двадцать восьмого октября тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Повтори, лёжа.

– Газета «Правда» от двадцать восьмого октября тысяча девятьсот двадцать восьмого года, – повторил Захлебушкин, лёжа.

– Умница, – сказал капитан Медведев, – понимаешь, когда хочешь понять. А теперь иди и доставь мне сюда лейтенанта Индикоплова. Мёртвого.

Царь и бог всея циркумполярной земли, командир дивизии НКВД особого назначения, Герой Советского Союза и Социалистического Труда, кавалер орденов Ленина и прочая, и прочая, начальник лагеря особого назначения генерал-лейтенант Тимофей Васильевич Дымобыков запил.

Бывало с ним такое и раньше, по причине и без причин, суровая обстановка обязывала, но на этот раз причина была болезненная. Иголка в сердце, которую вонзил в него Завенягин, отравила Тимофея Васильевича своей ядовитой ржавчиной, и было ему теперь наплевать и на футбольный матч, на ноги поднявший весь лагерь, и на областное начальство, долбившее его последние дни из-за этой чёртовой мандалады, и вообще наплевать на всё, что выходило за пределы пространства его личной поселковой жилплощади.

Барачное жильё Дымобыкова располагалось в центре посёлка, как раз напротив здания клуба, в котором шли приготовления к празднику. С другого конца барака жил семейно капитан Шилкин, заведующий лагерной бухгалтерией, собутыльник и товарищ комдива.

Дымобыков жил бобылём. Всех своих прошлых жён – и гражданских, и военных, и прочих – порастерял он за годы службы, а здесь, на Скважинке, за время своего командирства как-то не положил он глаза ни на одну из местных красавиц, не потянулась душа комдива в сторону любовных забав, не до баб было Тимофею Васильевичу.

Он сидел в одиночестве за столом, уставленным яствами – всем, чем хлебосольный хозяин собирался потчевать Авраамия, а потчевать ему было чем – об этом позаботился Хохотуев. Бутылка хлебной довоенного качества стояла перед Дымобыковым на столе, ящик с хлебной дожидался в ногах, готовый на зов начальства выдать ему очередную бутылку.

На персидском ковре за его спиной (память о походе персармии) крест-накрест, как им и полагается, висели две наградные шашки – одна почётная, с зазубринами по лезвию, следами былых сражений, вторая новенькая, парадная. Первой наградил его лично товарищ Фрунзе за героическое освобождение Крыма от отрядов барона Врангеля поздней осенью двадцатого года, вторую в мае сорокового, перед войной, вручил ему начальник Генштаба маршал Борис Михайлович Шапошников за великие заслуги перед страной.