Айзек Азимов - Харон обратно не перевозит

Антип замычал. Лицо его снова скривилось.

— А-а-а, о-о-о, и-и-и…

— Рече, рече, аз веде. Ано ты? Ты-то? Ну что делати тепериче? Како всех спасати? Ну, ладно, дьяка аз упрежу, вспею. А мужики? Артель-то како? Сам глашлах, не поверят они. Еже убити, яко шиша, могут. Что же делати-то, что делати? — тихо повторил Гаврюшка и сел на пол, безнадежно свесив голову.

Лицо следившего за ним Антипа страдальчески сморщилось.

— Ан! Веде аз! — вдруг оживился Гаврюшка. — Аз удумал. Ты же грамоте обучен?!

Антип утвердительно моргнул. Видно было, что силы его на исходе.

— А узнають оне твою руку?

Антип снова моргнул.

— Ты напишеш им. Аз бо свезу. Нощно. Пиши! — он уже снимал чернильницу, вытряхивал из колпака слегка примятые листочки бумаги. Потом вскочил, засуетился, поднял и подтащил тяжелое тело, привалил к бревенчатой стене, сунул в негнущуюся клешню гусиное перо. Бросившись в угол, принес кадку и, выплеснув воду, поставил ее на попа между ног антипа.

— Пиши, — приказал он. — Пиши! Кто набольший-то у вас?

Антип замычал, делая отрицательные движения головой, руками и даже плечами.

— Али несть? — не поверил Гаврюшка. — Ну да ладно, пиши просто: «Аз взят по государевой справе. Бегите, ни мало не медля». Нет! — оборвал он себя. — А ежели я попадуся? Не годится! Пиши тако: «Братие, доверитеся человеку сему. Все, что он ни глаголах, есть святая правда». Пиши!

И дождавшись, пока поставит Антип последнюю закорючку, вытащил из судорожно стиснутых пальцев перо, посыпал песком листочек, помахал им в воздухе, поглядел, поднеся к лучине, высохли ли чернила.

Бросив взгляд на Антипа, он увидел, что тот, странно оскалясь, тянется к нему.

— Прощай, — сказал Гаврюшка, отшатываясь. — Спешити надо. Покуда не затворили ворота. Помалися тому, кто с нами присно. Он спасет тебя. Прощай. — И торопливо сунув свернутый листок за пазуху, выбрался из клетушки.

Кивнув сторожу, он отодвинул щеколду с двери, коротко вгляделся в щель, а потом выскользнул за порог и исчез во тьме теплой, пахнущей навозом и пылью ночи. Словно и не было его здесь никогда. И подключись сейчас кто-нибудь из Группы к камере застенка, он увидел бы лишь зевающего на лавке сторожа да еле видное в слабом огоньке лучины бесчувственное тело Антипа у стены.

Гаврюшка же спешил. Он бежал по Китай-городу, прячась от людей, прижимаясь к заборам, вздрагивая от взглядов искоса запоздалых прохожих и втягивая голову в плечи при звуке колотушек сторожей. Бежал, радуясь, что бежать до Никольских ворот, где на Воскресенской улице жил его друг и покровитель, хозяин Антипа, дьяк Лучников, не очень далеко.

«Глупьем случилось, — думал он. — Как же так вышло? Ведь все было сговорено. Не поверил Антип, не поверил мне. Митьку послушал. Как же я не догадался прежде, что ему Митька тогда на ухо шептал?! Ведь мог же помешать, мог же! Как же я так?! И что делать-то теперь? К дьяку надобно, скорее к дьяку. Нынче то первое дело. Стрельцы придут рано. В Разрядном крючки вмиг столбцы просмотрят. А то и просто вспомнят, кто таков. Худо… Ох, как худо… Нужно будет их убедить. Но то я сумею. Они мне поверят. Не могут не поверить. Да еще Катерина! Нельзя ее. Всякого, только не ее! Надо все сделать, чтоб она уцелела. Да, да, довольно лгать себе! Да — Катерина! Пускай племянник… Что мне до того, кого она любит… Я хочу, чтоб с ней все было ладно! И довольно. Я не должен думать дальше… Но как он на нее смотрел! А она перебирала косу. Ах, да что мне до них. Пускай любят друг друга. Пускай, раз хотят! Первое дело — успеть. Очень мало времени. Кто же думал, что так случится. Все было готово…»

Чернильница на гайтане мешала ему, билась о крест. Он изо всех сил дернул ее, но шнурок был шелковый и не хотел рваться. И тогда Гаврюшка сдернул чернильницу через голову и, сильно размахнувшись, швырнул ее через чей-то забор.

— Добыча кому-то… — опустошенно подумал он.

Тяжело дыша, он свернул в Воскресенскую улицу, скользя и оступаясь на мокрой от вечерней росы траве у забора, подбежал к теряющемуся во тьме частоколу, подпрыгнул, быстро подтянулся и под хруст рвущегося кафтана свалился во двор к Лучникову. До этого он никогда не ходил к дьяку таким способом. Но сегодня не стоило поднимать шум и ломиться в запертые ворота. Пригибаясь и постоянно оглядываясь, он бросился, минуя внутренние частоколы, вдоль амбаров к дому, туда, где в светлице на втором этаже горели свечи, качались тени, и откуда из открытых из-за жары окон долетал невнятный шум голосов.